Кто он, этот подлый, нечистый, кто этот зверь во образечеловеческом, кто эта тварь? Как он сделал это, если на постели нет кровавыхпятен? Унес спящую Дашу куда-то, там испакостил ее тело – и вернул обратно впостель? Почему же она не проснулась, почему ничего не чувствовала? Зачем все так,зачем же так жестоко?.. За что, Господи?

Повалилась у кровати на пол, забилась головой в пол, кусаларуки, глуша крик.

Какая разница, кто, когда, как, почему?.. Какая разница?Ведь не найдет кара преступника, кто бы ни был он, последний лакей или упившийсядо безобразия вельможа из государевой свиты. Разве достанет у Даши смелостипойти требовать правосудия, тем признав свой позор и сделавшись предметомнасмешек? Кто же поверит, что она не хотела, что она сама не зазвала к себеночного гостя? Смутно, как сквозь густой, белый, осенний туман, пробилось к нейвоспоминание о вчерашнем дне, о том, как ей немоглось за завтраком, она клеваланосом, мечтая только об одном: вернуться в постель, уснуть! Князь АлексейГригорьевич поглядел весьма неодобрительно, буркнул со злым укором: «Что этотебя ноги не держат? Неужто хлебнула с утра пораньше, красавица, зелена вина?»

Вроде бы Даша тогда на него успела обидеться: кто ж пьет сутра, тем более – мыслимо ли девице пьянствовать?! Но теперь, выслушав еежалобу, князь может припомнить об этих своих словах и глянет с укором инасмешкою: сама-де виновата, красавица! Известно: сучка не захочет – кобель невскочит!

Странно: Даша не помнила, что было потом, после тогозавтрака. Ни дня не помнила, ни ночи. Но почему? Что за беспамятство, что заглухое забвение навалилось на нее? В самом деле – да не глотнула ли онакакого-то зелья – нет, не сама, конечно, не по своей воле, а подмешанногочьей-то коварной рукою?

Но кому это понадобилось и зачем? Разве причинила Даша злохоть единой живой душе? Причинила, да – Никодиму Сажину, его дочке Маврухе и ихпособнику Савушке, но этих трех недочеловеков уже нет на свете. А больше неможет она отыскать врагов, ни единого, кто желал бы ей зла, кто готов былгрызть ее тело от ненависти или от похоти.

Дрожащими пальцами коснулась вспухшего кровоподтека на шее.Как странно, как страшно, как чудовищно! Этот укус оставлен именно там, куда вее страшном сне воткнулось острие, убившее Алекса. Не в тот ли миг, когданеведомое чудовище терзало Дашу своими паскудными губами, ей снилось, какнезримый незнакомец убивает ее любимого?

Она замерла, застыла, как мертвая, припав к настывшему полу.Не чуяла ни холода, ни ломоты в измятом теле. Все вдруг окаменело в ней: мысли,чувства… Только одна дума непрестанно жгла голову, стучала в висках, толькоодна боль вонзалась в сердце.

А как же Алекс?! Как теперь увидеть его, как посмотреть вглаза – в эти любимые, невозможные, сияющие черные глаза?

Это невозможно. Невозможно снова встретиться с ним – теперь,позволить увидеть себя – такой…

Вот почему снилось, что Алекс убит: потому что отныне онсловно бы умер для нее!

Нет. Нет. Это Даша умерла для него.

Этой ночью убили не Алекса – убили ее.

* * *

В это же самое утро Степан Васильевич Лопухин в половиневосьмого отворил дверь царской опочивальни в Горенках и на цыпочках прокрался ккровати. Под пуховым алым одеялом – очертания двух тел. Торчат голенастые ноги– не то чтобы мужские, но и не мальчишеские. Пальцы грязные – государя незаставишь лишний раз на ночь ноги вымыть. Вот уж правда что мальчишка!

Впрочем, какой же он мальчишка, если с его ногамипереплетены стройные женские ножки? Это, братцы мои, уже чисто мужскиедела-делишки!

Степан Васильевич постоял минутку, с видимым удовольствиемлюбуясь маленькой сухощавой ножкою с крутым подъемом и округлой розовойпяточкой. Совершенно все как в старинной песне: «Округ пяты яйцо прокати, подпятой воробей проскочи». А какие чудесные пальчики! Такие пальчики перстнямизолотыми да серебряными нужно унизывать, как принято у восточных красавиц.Вообще, ножка вполне достойна сказочной царевны.

Прелестные ноги обнажены были только до колен – все, чтовыше, пряталось под одеялом, которым спящие накрыты были с головой. Подобравброшенный на пол серый пуховый платок, Степан Васильевич походил вокруг кроватина мягких лапках – он нарочно появился в толстых шерстяных носках, чтобы иступать бесшумно, и ноги не застудить, – но разглядеть ничего не удалось.Вот закопались! Не тянуть же одеяло с этих шалых голов. От Петеньки, его царскоговеличества, на такое можно нарваться…

Ладно, время идет. Он подошел к печи, где лежали с вечераприготовленные растопка и дрова, и принялся проворно, со знанием дела разводитьогонь. Конечно, можно было позвать истопника, но Степан Васильевич сам любил возитьсяс печью, а потом, разве можно допустить постороннего увидать царскую ночнуюгостью? Вдруг окажется не какая-нибудь пригоженькая малышка из девичьей, а ивпрямь дама из общества?

Степан Васильевич дипломатично грохотал полешками икочергой, шуршал берестой что было силы, а сам настороженным ухом ловил, незашевелились ли спящие. Ну, пора, пора, голубки, пора просыпаться, не век жеспать-почивать!

Ага, заскрипела кровать. Не иначе, дошли молитвы на небеса!Степан Васильевич начал было пристраиваться половчее и понеприметнееоглянуться, чтобы все же увидеть неизвестную красавицу. Что, ежели непомерещилось ему вчера вечером, что, ежели это и впрямь сероглазая красоткаДашенька?

Однако сдержал любопытный взгляд. У государя утром иной разтакая охота к продолжению наслаждений просыпалась – куда там ночным страстям!Вдруг снова пожелает помиловаться? Не сбежать ли, пока не поздно, пока голубкиего не заметили?

Ан поздно.

– Степан, воды подай! – раздался хриплый голосповелителя всея Руси, который спросонок всегда говорил каким-то стариковскимпрокуренным басом. Ну да, страсть к табачищу он унаследовал от деда и дымил сутра до вечера почем зря! – А ты, милая, радость моя… – И наступиломолчание, а потом Степану Васильевичу почудилось, что государь вдруг разомпомолодел годков этак на десять, потому что голосишко у него вдруг сделалсятоненький-тонюсенький, совершенно мальчишеский. Более того – показалось СтепануВасильевичу, будто малец этот вот-вот зальется слезами, потому что воскликнулплаксиво, испуганно: – А это еще кто?!

– Ваше величество, помилуйте! – послышался женскийголосок, и Степан Васильевич, забыв выучку и осторожность, резко обернулся,уставился недоверчиво на кровать, где в невообразимом месиве подушек, простынейи одеял рядом с перепуганным, всклокоченным императором сидела такая жеперепуганная и всклокоченная… княжна Долгорукая.

Старшая княжна.

Екатерина Алексеевна.