Вот уже вторые сутки Даша твердила это себе беспрерывно,однако вспоминать было не о чем. Случившееся она не могла воскресить всознании, даже если бы захотела. Первый день так и провела в полубеспамятстве,металась по кровати, тихо точила слезы, которые не приносили успокоения, илилежала недвижимо, вперив взор в одну точку, потом снова принималась оглядыватьсвое опоганенное тело, и все чаще мысли ее, сперва разрозненные, бессвязные,начинали обращаться к одной думе. Часто бывает, что всходы нежной, слабойповилики, взойдя вокруг крепкого стебля, сползаются к нему в поисках опоры,обвивают, все теснее сжимая вокруг него свои объятия, и вот уже догадатьсяневозможно, какое растение поддерживает их. Оно сплошь повито тугими стеблями,возможно, задавлено, загублено этими объятиями, и только повилика жадно и в тоже время невинно раскрывает навстречу солнцу и свету свои нежно-розовые илибелые цветочки… Так всё, всё в израненной, измученной, дошедшей до пределастраданий и унижений душе вдруг онемеет, застынет, раскрываясь только мыслям осмерти.

К ней никто не заходил, ее не звали к столу; Даша так иизбыла день, не чувствуя голода. Боялась засыпать, гнала сон, однако оноказался милосерден и не принес с собой никаких кошмарных видений. Вот развечто под утро Даша вдруг приснилась себе маленькой девочкой – Данькой, бегущейпо тропке меж высоких сугробов к речке Воронихе. Чуть впереди нее торил тропкубратец Илюша – но не тот угрюмый, мужиковатый, вечно озабоченный хозяйственнымихлопотами, каким она его видела в последний раз, а мальчишка лет двенадцати. Онто и дело оборачивался к сестре с таинственной улыбкой, приговаривая:

– Чего покажу! Ну, чего покажу!.. Ахнешь!

Дети выбежали на лед, и Илюша указал сестре темное пятночистого льда меж белых слоев снега. Подбежал, плюхнулся прямо на лед, отчаянноуговаривая сестру, чтоб не боялась, и когда Данька распростерлась рядом,принялся тыкать в лед пальцем, шепча, словно боялся спугнуть кого-то:

– Гляди! Гляди вниз!

Данька вгляделась – и вдруг увидела, что лед небывалопрозрачен, словно стекло. Сквозь его толщу отчетливо было видно желтовато-сероепесчаное дно, длинные, зеленые, чуть шевелящиеся от подводного течения стеблиплакучей травы и узкое, серебристое, отчего-то необыкновенно красивое теломолодой щуки, которая замерла на самом дне и словно бы дремала.

– Ну? Ахнула? – торжествующе шепнул Илюшка, ипотрясенная Данька в самом деле тихо ахнула…

И проснулась. От чуда и забвения вернулась к горю и смертнойпечали.

Но все-таки сутки прошли, боль в теле поуменьшилась, идвигаться Даша теперь могла ловчее, соображать лучше. Почувствовав, что станетотноситься к себе с меньшим отвращением, если помоется, она налила в тазхолодной воды из ведра, стоящего в углу комнаты на лавке и заботливо прикрытогодеревянным кружком, чтобы, храни Бог, не наплевал туда нечистый, и приняласьплескать на себя воду, тереть ладонями и скрести ногтями, не обращая вниманияна новые царапины, которые немилосердно оставляла рядом со старыми, не чувствуяприкосновений студеной воды и нимало не заботясь о том, что может простудиться изаболеть. Ничего, на ее век здоровья хватит!

Но вот нужно, отчего-то нужно было вернуть телу хотя быподобие прежней чистоты, потому она извела всю воду, потом долго вытиралась,надела самое скромное из своих платьев, темно-синее, с беленьким блондовым[30] воротником. Ее начал битьозноб. Хотела набросить пуховый платок, да никак не могла найти. Сначаласорочка сгинула, теперь вот платок… Впрочем, Даша тотчас о нем позабыла.

Мельком глянула в зеркало, причесываясь. В глазах уже небыло того безумного выражения, которое мерцало в них вчера, взор сделалсяспокойным, отрешенным. Такими же спокойными, почти умиротворенными казалисьДаше и черты ее бледного, осунувшегося лица. Нет, ну в самом деле – когда примешьрешение, пусть даже очень трудное, горькое, невыносимое, но примешь его! –на душе становится чуть-чуть легче.

Вот именно – чуть-чуть. Малую малость…

Она даже осмелилась выйти из комнаты, сидеть в которойсделалось уж вовсе невыносимо, и пошла, как неприкаянная, бродить по дому,однако надолго ее не хватило, потому что она со вчерашнего дня маковой росиныво рту не держала, а время завтрака уже прошло, на кухню же идти, проситьчего-нибудь поесть Даша устыдилась, да и не чувствовала она голода, только головабыла легкая-легкая, а ноги ослабели. Она бродила по дому, вяло дивясь, кудаподевались все эти господа, которыми еще два дня назад кишмя тут все кишело, ноузнала об этом, только когда забрела в девичью.

Как ни странно, девичьи комнаты в Горенках и в московскомдоме Долгоруких были единственными местами, где Даша чувствовала себяотносительно спокойно. Она с детства любила сидеть меж белошвеек, кружевниц ивязальщиц, слушать их разговоры, плавно переходящие в задумчивые песни и вновьперетекающие в монотонное плетение словес. Оттого и забрела в девичью сейчас –в поисках забытого покоя.

Девушки к ней уже привыкли, относились как к своей, необращали внимания и не чинились; к тому же они были заняты обсуждением какой-товажной новости. Их было не меньше двух десятков, и ни одна не молчала, так что,как ни была Даша погружена в свою тоску, она волей-неволей узнала ошеломляющуювесть.

В доме остались только сестры Долгорукие и княгиня-мать, авсе остальные господа, во главе с императором, срочно отправились в Москву.Произошло это сразу после того, как государь попросил у князя Долгорукого рукиего дочери Екатерины Алексеевны.

«Вот как, – вяло, без каких-либо чувств, подумалаДаша. – Ну, совет да любовь».

Она откинулась к стене, прикрыла глаза и стала слушатьпесню, которую тихонько вела сидевшая рядом кружевница:

Когда очнется снова,

Не ведает о том.

Чертоги водяного —

Русалкин зимний дом.

Когда зима-зимица

Ручьями уплывет,

Весну восславят птицы, —

Русалка оживет.

Эту песню Даша никогда не слышала прежде, но складные словамягко, утешительно ложились на сердце. Она погружалась в спокойствие, словно вглубокую воду.

И вдруг… Точно камень, возмутивший тишину застоявшегосяпруда, оживленный голос одной из девушек разбил овладевшую Дашей полудрему:

– Я сама не видела, врать не буду, но сказывают, князьее толечко не задушил. Сперва пощечину залепил, а потом как сдавил своими-торучищами! Господин камердинер государев насилу оторвал, она уже, сказывают, всясиняя была. Чуть потом оттерли да по щекам отхлопали, думали, и впрямь задушил!Дескать, и на самого царя руку бы поднял, когда б слуги не удержали!