– Констанция, он не говорил, что собирается уезжать? – спросила я одним прекрасным утром; Чарльз жил в доме уже три дня.

Констанция сердилась все больше и больше, когда я заговаривала о его отъезде; прежде она всегда слушала меня с улыбкой и сердилась только, когда мы с Ионой нашкодим; теперь часто хмурилась, словно вдруг взглянула на меня иными глазами.

– Я уже сто раз тебе говорила: не смей болтать глупости про Чарльза. Он наш брат, мы его пригласили, а уедет он – когда захочет.

– Дяде Джулиану от него хуже.

– Просто Чарльз старается отвлечь дядю Джулиана от печальных воспоминаний. И я с ним согласна. Дяде Джулиану надо больше радоваться.

– Зачем ему радоваться, если он все равно умрет?

– Я не исполнила свой долг, – сказала Констанция.

– Что такое долг?

– Я здесь пряталась, – Констанция говорила медленно, точно подбирала слова на ощупь. Она стояла у плиты в солнечных лучах – золотоволосая, синеглазая, но неулыбчивая – и медленно говорила:

– Из-за меня дядя Джулиан живет прошлым, бесконечно проживает тот ужасный день. И ты у меня совсем одичала; когда ты причесывалась в последний раз?

Я не позволю себе сердиться, а на Констанцию – тем более! Но чтоб он сдох, этот Чарльз! Констанцию нужно защищать, как никогда прежде; если я разозлюсь или отвлекусь, она запросто погибнет. Я осторожно начала:

– На Луне…

– На Луне, – Констанция обидно засмеялась. – Я сама во всем виновата. Я не понимала, что нельзя пускать все на самотек и бесконечно прятаться. Я виновата перед тобой и перед дядей Джулианом.

– Так-то твой Чарльз ступеньку чинит?

– Дяде Джулиану место в больнице, с нянями и сиделками. А ты… – Она широко раскрыла глаза, точно увидела вдруг свою Маркису, и протянула ко мне руки. – Ох, Маркиска! – Она тихонько рассмеялась. – Я тоже хороша: вздумала тебя ругать.

Я подошла к ней и обняла:

– Я люблю тебя, Констанция.

– Ты хорошая девочка, Маркиса, – сказала она.

И тогда я пошла разговаривать с Чарльзом. Разговор, я знала, дастся мне нелегко, время вежливых разговоров почти упущено, но все же разок попробую. Даже сад утратил красоту: там, возле яблонь, маячил Чарльз, и яблони согнулись и искривились. Я спустилась с крыльца и медленно направилась к Чарльзу. Я пыталась пробудить милосердие в своей душе, ведь говорить надо по-хорошему; но стоило мне вспомнить, как это огромное белое лицо глазеет и ухмыляется, мне хотелось лишь одного: бить, дубасить, колотить – лишь бы лицо исчезло, мне хотелось увидеть в траве хладное тело и топтать, топтать его… Но милосердие в себе я все же пробудила и медленно подошла к Чарльзу.

– Брат Чарльз, – окликнула я. Он повернулся. И мне опять захотелось, чтобы он умер.

– Брат Чарльз…

– Что тебе?

– Я хочу попросить вас: уезжайте, пожалуйста.

– Ладно, – сказал он. – Считай, что попросила.

– Прошу, уезжайте. Вы уедете?

– Нет.

Больше мне сказать было нечего. Из его кармана свисала папина золотая цепочка от часов: нацепил, несмотря на помятое звено; и часы папины наверняка в кармане. Завтра он непременно наденет папин перстень с печаткой и, возможно, заставит Констанцию надеть мамино жемчужное ожерелье.

– От Ионы отвяжитесь, – сказала я.

– Еще неизвестно, кто из нас двоих останется здесь через месячишко: ты или я.

Я бросилась к дому, ворвалась в папину комнату и туфлей ударила по зеркалу над комодом – оно треснуло поперек. Тогда я ушла к себе и заснула у окошка, положив голову на подоконник.

* * *

Все эти дни я хорошо помнила, что надо быть добрей к дяде Джулиану. Я его жалела: он почти не выходил из комнаты, получал на подносе и завтрак, и обед и лишь к ужину выбирался в столовую – под презрительный взгляд Чарльза.

– Кормила б его с ложки, что ли? – говорил Чарльз Констанции. – Он же выпачкался с головы до ног.

– Простите, я нечаянно, – дядя Джулиан глядел на Констанцию.

– Впору слюнявчик надевать, – смеялся Чарльз.

По утрам на кухне Чарльз уминал все подряд: и ветчину, и картошку, и яичницу, и горячие булочки, и пончики, и гренки, а дядя Джулиан дремал над остывающим молоком в своей комнате; порой, когда он звал. Констанцию, Чарльз говорил:

– Да скажи, что занята! Он под себя ходит, а ты пляшешь вокруг целыми днями. Помыкает тобой, как хочет!

В эти солнечные утра я старалась позавтракать до прихода Чарльза; если не успевала – забирала тарелку и садилась доедать на траву под каштаном. Как-то я подошла к окну дяди Джулиана с нежным, свежим листом каштана и положила на подоконник. Я стояла на солнышке и заглядывала в темную комнату: он лежал неподвижно, и ему снились сны – причудливые сны старого дяди Джулиана; надо быть к нему добрее. Я пошла на кухню и сказала Констанции:

– Испеки дяде Джулиану к обеду мягкий пирожок.

– Констанция сейчас занята, – произнес Чарльз с набитым ртом. – Твоя сестра и так батрачит, разгибая спины.

– Испечешь? – спросила я снова.

– Прости, дел много.

– Но дядя Джулиан умирает.

– Констанция очень занята, – сказал Чарльз. – Беги, играй.

* * *

Однажды я пошла вслед за Чарльзом; дальше черного камня мне дороги не было: сегодня не пятница и не вторник; я осталась у черного камня и смотрела на Чарльза, идущего по Главной улице. Он поболтал со Стеллой – она грелась на солнышке у порога кафе – и купил у нее газету; потом подсел к сплетникам – тут уж я повернулась и пошла к дому. Если мне доведется снова идти в лавку, Чарльз наверняка окажется среди злобных зевак. Констанция возилась в саду, дядя Джулиан спал в каталке на припеке; я тихонько присела на скамейку, и Констанция, не поднимая головы, спросила:

– Где ты была, Маркиса?

– Бродила. Где мой кот?

– Знаешь, хватит бродить, мы тебе запрещаем. Пора остепениться.

– Это кто же «мы» – ты и Чарльз?

– Маркиса, – Констанция обернулась ко мне. Она так и осталась стоять на коленях на земле, только сцепила руки. – Я до недавнего времени не осознавала, насколько я не права, что обрекла тебя и дядю Джулиана на затворничество. Зачем мы прятались от людей, почему не жили как все? Дядя Джулиан давным-давно мог бы лечь в больницу, там хороший уход, там есть сиделки. А тебе, – она беспомощно развела руками. – Тебе пора иметь поклонников, – вымолвила она наконец и рассмеялась. Даже ей подумать смешно.

– У меня есть Иона, – сказала я, и мы принялись смеяться вместе, дядя Джулиан вдруг пробудился и тоже закрякал по-стариковски.

– Ты глупейшая на свете глупышка, – сказала я Констанции и отправилась искать Иону. Пока я бродила, вернулся Чарльз, принес газету и бутылку вина – себе к ужину, принес он и папино кашне – я накрепко примотала им калитку, чтобы Чарльз, хоть и с ключом, не мог вернуться обратно.