Возле беседки я оберегов не закапывала. Земля вокруг черная, сырая, в такой земле и лежать-то неуютно. Деревья обступали беседку со всех сторон, нижние ветви теснили стены, а кроны тяжело дышали на крыше; несчастные цветы, некогда посаженные здесь, либо погибли, либо одичали, разрослись – безмерно и безвкусно.

Дойдя до беседки, я остановилась: все-таки уродливее сооружения я не встречала; вспомнилось, как мама всерьез просила ее сжечь.

Внутри сыро и темно. На каменном полу сидеть неприятно, но больше негде; когда-то здесь были стулья и, кажется, даже столик, но их не то унесли, не то они просто сгнили. Я устроилась на полу, а остальных мысленно рассадила вокруг обеденного стола. Папу с мамой друг против друга. Дядю Джулиана справа от мамы, а брата Томаса – слева; возле папы – тетю Дороти и Констанцию. Сама я уселась между Констанцией и дядей Джулианом – на свое законное место. И стала вслушиваться в их беседу.

– … купить книгу для Мари Клариссы. Люси, пора купить ей новую книгу.

– Мари Кларисса получит все, что захочет, дорогой. Наша возлюбленная дочь получит все, что только пожелает.

– Констанция, у твоей сестры нет масла. Положи скорей.

– Мари Кларисса, мы тебя очень любим.

– Тебя никогда не будут наказывать. Люси, проследи, чтобы Мари Клариссу, нашу самую любимую дочь, никто никогда не наказывал.

– Мари Кларисса не способна на скверные поступки, и наказывать ее не за что.

– Люси, я слыхал, что непослушных детей порой отправляют спать без ужина. Я запрещаю наказывать Мари Клариссу подобным образом.

– Совершенно с тобой согласна, дорогой. Мари Клариссу нельзя наказывать. Ее никто не отправит спать без ужина. Мари Кларисса никогда не совершит дурного, ее не за что наказывать.

– Нашу возлюбленную, нашу драгоценную Мари Клариссу надо беречь и лелеять. Томас, отдай сестре свой обед, она не наелась.

– Дороти, Джулиан, встаньте, когда встает наша возлюбленная дочь.

– Склоните головы перед нашей обожаемой Мари Клариссой.

К ужину надо быть дома – это крайне важно. Я непременно должна сесть за стол вместе с Констанцией, дядей Джулианом и Чарльзом. Страшно представить, что они будут есть, разговаривать, передавать друг другу хлеб, а мое место пусто. Мы с Ионой шли по тропинке через сад; сумерки густели, а я, переполненная любовью и нежностью, смотрела на дом: наш дом прекрасен, он скоро очистится от скверны и тут вновь воцарятся лад и красота. На мгновение я остановилась, а Иона потерся о мою ногу и недоуменно мяукнул.

– Я смотрю на дом, – объяснила я; он поднял мордочку, и мы стали смотреть вместе. Крыша нацелена в небо, стены крепки и сплоченны, глазницы окон черны – прекрасный дом, еще немного, и он будет чист. Окна светятся лишь на кухне и в столовой: время ужинать, пора домой. Мне хочется быть там, внутри, и плотно затворить за собой дверь.

Я открыла дверь на кухню, и дом дохнул на меня злобой Чарльза – и как только человеку удается хранить в себе эту злобу так стойко? Его голос тек из столовой внятно и нескончаемо.

– …с ней надо делать, – говорил он. – Так дальше нельзя, это немыслимо.

Бедная Констанция, каково ей слушать этот нескончаемый вздор, еда-то стынет! Иона, опередив меня, вбежал в столовую, и Констанция сказала:

– Вот и она.

Я настороженно остановилась на пороге: поглядеть на них. Констанция в розовом, волосы красиво зачесаны назад; мой взгляд она встретила улыбкой, хотя – по всему видно – устала она Чарльза слушать. Дядю Джулиана на каталке Констанция придвинула вплотную к столу, а за воротник ему сунула салфетку; плохо, что мучают дядю Джулиана – мешают есть как вздумается. Ел он мясо с зеленым горошком – горошек из припасов Констанции; нарезанное крохотными кусочками мясо он перемешивал с горошком, давил тыльной частью ложки и превращал в кашицу, а потом пытался донести до рта. Чарльза он не слушал, но тот все бубнил:

– Решила вернуться? Что ж, барышня, давно пора. Мы с твоей сестрой как раз обсуждаем – как тебя проучить.

– Умойся, Маркиса, – ласково сказала Констанция. – И причешись. Мы с такой замарашкой за столом сидеть не хотим, а брат Чарльз и так на тебя сердит.

Чарльз нацелился в меня вилкой.

– К слову сказать, Мари, проделки твои отныне окончены – раз и навсегда. Мы с твоей сестрой сыты по уши, хватит с нас! То ты прячешься неизвестно где, то крушишь все вокруг, то норов свой показываешь.

Мне не понравилось, что в меня целятся вилкой, и безостановочно гудящий голос мне тоже не нравился; лучше бы Чарльз набрал на вилку еды, сунул в рот да подавился.

– Беги, умывайся, – сказала Констанция. – А то ужин стынет. – Она знала, что за стол-то я сяду, но есть все равно буду потом, на кухне; но она, верно, решила не напоминать об этом Чарльзу, не подливать масла в огонь. Я улыбнулась Констанции и вышла, а голос за спиной не умолкал. В нашем доме давно не звучало столько слов – не сразу от них отчистишься-отмоешься. Я поднималась по лестнице и топала вовсю: пусть слышат, что иду наверх; но по второму этажу кралась почти бесшумно, не хуже Ионы, который не отставал ни на шаг.

Констанция в его комнате убрала. Теперь тут пусто: мусор-то она вынесла, а вещей – чтобы разложить по местам – не оказалось, я все отнесла на чердак. Я знаю, что пусто везде – и в ящиках комода, и в шкафу, и на книжных полках. Зеркала вообще нет; только молчащие часы со сломанной цепочкой одиноко лежат на комоде. Мокрое постельное белье Констанция сняла, а матрац, видимо, высушила и перевернула: кровать застелена снова. Занавесок нет – наверное, в стирке. Постель смята: он недавно лежал, вон и трубка еще дымится на тумбочке возле кровати; он лежал здесь, когда Констанция позвала к ужину, лежал и всматривался в эту новую, чужую комнату, выискивал что-то привычное, надеялся, что вот он приоткроет дверцу шкафа или включит верхний свет – и все вернется, все станет по-прежнему. Жаль, что Констанции пришлось одной ворочать матрац, я ей обыкновенно помогала; может, на этот раз он сам его перевернул? Она даже поставила чистое блюдце для трубки; пепельниц у нас не водилось, и когда Чарльз стал оставлять повсюду трубку, Констанция достала из кладовки щербатые блюдца. Розовые, с золотыми листьями по ободочку – были они из старого-престарого сервиза, на моей памяти их на стол не ставили.

– Что это за блюдца? – спросила я Констанцию, когда она принесла их на кухню. – И где от них чашки?

– Не помню, чтоб ими пользовались, в детстве меня на кухню не пускали. Какая-нибудь прабабка привезла в приданое; сначала ели-пили из них, потом побили, заменили другими и поставили в кладовку, на верхнюю полку, там из сервиза только эти блюдца да три большие тарелки.

– В кладовке им и место, – сказала я. – Нечего по дому расставлять.

Но Констанция отдала их Чарльзу, и вместо того, чтобы чинно стоять на полке, они рассеялись повсюду. Одно в гостиной, одно в столовой, одно наверняка в кабинете. Блюдца оказались очень выносливыми; вот это, в спальне, даже без трещинки, хотя на нем лежит раскуренная трубка. Задолго – с начала дня – я знала, что мне непременно повезет: и вот я смахиваю блюдце с трубкой в мусорную корзинку, они мягко падают прямо на газеты, которые он натаскал в дом.