Еще ночью, в темноте, я принесла из леса в большой корзине коры, сучьев, листьев, а еще битого стекла и железок с опушки. Иона проводил меня до леса и обратно, его забавляло, что все спят, а мы бродим. Теперь, чтобы расколдовать папину комнату, я сняла со стола книги, а с кровати одеяла; вместо них набросала осколков, железок, коры, палок и листьев. Забрать папины вещи к себе в комнату нельзя; я прокралась на чердак, где лежат их вещи, и сложила все там. На кровать Чарльза я вылила целый кувшин воды – не спать ему там больше! Зеркало над комодом уже разбито – в нем Чарльз себя не увидит. Он не найдет ни книг, ни вещей, он заплутает среди листьев и веток. Я сорвала занавески и оставила их на полу, теперь уж он волей-неволей выглянет из окна: на аллею и шоссе, что уводит далеко-далеко.

Я удовлетворенно оглядела комнату. Вряд ли такой разгром придется по душе демону-призраку. Я уже лежала на своей кровати и играла с Ионой, когда в саду заорал Чарльз:

– Это уж чересчур! – орал он. – Слышишь, чересчур!

– Что на сей раз? – Констанция подошла к кухонной двери; из глубины кухни дядя Джулиан сказал:

– Вели этому молодчику – пусть заткнется!

Я тут же выглянула: прибить гвоздь Чарльзу оказалось не по силам – молоток и доска на земле, а ступенька по-прежнему сломана; Чарльз шел от протоки и что-то нес; интересно, что?

– Ты представляешь! Я просто глазам своим не поверил! – Он подошел совсем близко, но продолжал орать. – Ты взгляни, Конни, ты только взгляни!

– Это Маркисино, – сказала Констанция.

– С какой стати Маркисино? Это же деньги!

– Да я помню, помню, – сказала Констанция. – Серебряные монеты. Я даже помню, когда она их закопала.

– Но здесь долларов двадцать или даже тридцать! Возмутительно!

– Она обожает закапывать.

Чарльз все орал и яростно размахивал шкатулкой с монетами. Вот бы уронил, представляю: Чарльз на четвереньках шарит по траве – мое серебро ищет.

– Это не ее деньги, – гремел он. – По какому праву она их прячет?!

И как его угораздило найти шкатулку? Наверно, они притягиваются – деньги к Чарльзу, а Чарльз деньгам, – притягиваются и вблизи, и вдали. А может, он методично перекапывает всю нашу землю в поисках сокровищ?

– Это чудовищно, – орал он. – Чудовищно! У нее нет никакого права!

– Да кому от этого хуже? – озадаченно спросила Констанция.

На кухне дядя Джулиан настойчиво требовал Констанцию и стучал кулаком об стол.

– А вдруг она еще где-то деньги зарыла? – Чарльз обвиняюще потрясал шкатулкой. – Вдруг эта чокнутая девица закопала сотни, тысячи долларов – да так, что ни тебе, ни мне не найти?!

– Она любит закапывать, – сказала Констанция. – Иду, дядя Джулиан.

Чарльз вошел на кухню следом за ней, нежно прижимая к себе шкатулку. Можно, конечно, закопать ее обратно – потом, когда он уедет, но все равно противно. Я вышла к лестнице и увидела сверху, как Чарльз направляется через прихожую в кабинет: он явно собирался засунуть мою шкатулку в папин сейф. Я тихонько сбежала по ступеням и – через кухню – на улицу. Констанция сказала:

– Глупышка-Маркиска. – Она раскладывала пряное печенье ровными рядами – остывать.

Я задумалась: что сделать с Чарльзом? Может, превратить в муху и забросить пауку в паутину: пускай трепыхается, спутанный по рукам и ногам, пускай жужжит и умирает в мушином обличье; я стану желать ему смерти, и он непременно умрет. А может, привязать его к дереву навечно, чтобы тело вросло в ствол, а рот покрылся корой? Или закопать в землю вместо шкатулки? Монеты так надежно лежали там до его приезда; окажись Чарльз под землей, я с радостью пройдусь по нему, да еще притопну вдобавок.

Он даже не потрудился закидать яму. Представляю: шел он, шел и вдруг заметил, что земля копаная; остановился, присмотрелся и принялся бешено рыть обеими руками, сердито озираясь, и наконец – задыхающийся, алчный, потрясенный – извлек мою шкатулку с монетами.

– Я не виновата, – сказала я яме.

Надо похоронить здесь что-нибудь другое, лучше всего – самого Чарльза. Яма для его головы как раз впору. Я нашла подходящий круглый камень и рассмеялась: нацарапала на нем нос, рот, глаза и похоронила в яме.

– Прощай, Чарльз, – сказала я. – И впредь здесь не шастай и чужого не трогай.

У протоки я пробыла около часа; как раз в это время Чарльз наконец поднялся в комнату, которая была отныне не его и не папиной… На миг мне почудилось, что Чарльз и в убежище моем побывал, но нет – все на месте, а Чарльз наверняка все бы перерыл. Но поблизости он все-таки был – я чуяла его дух; пришлось заменить траву и листья с моего ложа и вытрясти одеяло. И плоский камень, иногда служивший мне столом, я отмыла дочиста, и ветку перед входом заменила. Интересно, вернется Чарльз сюда искать новые клады? А мои разноцветные стеклянные шарики ему тоже понравятся? В конце концов я проголодалась и отправилась домой. Чарльз по-прежнему кричал на кухне.

– Уму непостижимо! – пронзительно вопил он. – Просто уму непостижимо!

Сколько же он намерен так орать? Дом полнится черным колдовским звоном, голос Чарльза становится все выше. Он кричит все тоньше – вот-вот запищит, как мышь. Но до этого дело не дошло; увидев меня на ступенях, Чарльз умолк, а потом снова заговорил, но уже пониже и помедленней.

– Вернулась, значит… – С места он не сдвинулся, но произнес это так, будто пошел прямо на меня.

Я на него не глядела, я глядела на Иону, а Иона – на Чарльза.

– Я еще не решил, как с тобой расправиться, – сказал Чарльз. – Но урок мой ты запомнишь крепко.

– Чарльз, не пугай ее. – Голос Констанции мне тоже не понравился – чужой и нерешительный. – Это же я виновата. – Она теперь постоянно винила себя во всем.

Мне захотелось помочь Констанции или хоть рассмешить ее.

– Amanita pantherina, – сказала я, – чрезвычайно ядовита. Amanita rubescens – съедобна и вкусна. Cicuta maculata – одно из самых ядовитых диких растений. Apocynum cannabinum не относится к наиболее ядовитым растениям, но паслен сладко-горький…

– Замолчи, – сказал притихший Чарльз.

– Констанция, – сказала я. – Мы с Ионой пришли обедать.

– Сначала тебе придется объясниться с братом Чарльзом, – ответила она, и я похолодела.

Чарльз сидел за столом, чуть повернув стул к двери, – хотел видеть меня на пороге. За его спиной, облокотясь на раковину, стояла Констанция. Дядя Джулиан перекладывал бумажки за своим столом. Кухня была заставлена остывающим пряным печеньем, пахло корицей и мускатным орехом. Интересно, Ионе достанется пряное печеньице? Нет, не досталось, ведь этот день оказался последним.

– Послушай, – начал Чарльз. Он притащил на кухню палок и мусора – сколько в руках унес, – хотел, видно, доказать Констанции, что они, в самом деле, были в его комнате; а может, он так и комнату собирается расчистить, пригоршня за пригоршней? Палки и грязь на чистейшем кухонном столе – картина удручающая, оттого-то Констанция такая грустная.