И дождались!

Как гром грянули молниеносно облетевшие весь мир крылатые его слова, 17 января 1895 года, на приеме в Зимнем дворце депутаций дворянства, земств, городов и казачьих войск, приносивших ему поздравления по случаю бракосочетания:

— Бессмысленные мечтания![228]

Это относилось к высказанным в некоторых земских собраниях пожеланиям об участии представителей земства в делах внутреннего управления.

Слышал я в высоких бюрократических кругах, будто царь от волнения просто обмолвился. На бумажке, по которой он читал свою речь, составленную для него Победоносцевым, будто бы было ему написано: «беспочвенные мечтания». Так это или нет, но с репутацией и надеждами на молодого царя было покончено — сразу и резко. Приходилось слышать от людей довольно консервативного направления, но людей добросовестных, осуждение этому выпаду:

— Как это молодой человек мог себе позволить назвать бессмысленным то, чем живет вся Европа…

Разбитые надежды сразу убили и любовное отношение общества к молодому царю. Это было мгновенно воспринято и на верхах. Перед отъездом из Петербурга мы снова видели на Невском молодую царскую чету. Но теперь она ехала быстро, с охраной и усиленным конвоем.

На съезде

Прошло несколько лет, и мне привелось побывать снова в астрономической среде Петербурга, во время съезда естествоиспытателей и врачей[229]. Это было в самом начале 1900‐х годов, на последнем петербургском съезде[230] этого характера.

Путь мой лежал из Ташкента через Баку. Здесь с парохода я пересел в вагон прямого сообщения на Петербург. Я сел на одиночное место у окна, а в том же отделении, на диванах, расположилась компания преподавателей бакинских средних школ.

Выехали мы под вечер. Педагоги подзакусили, а затем, чтобы убить время, начали экзаменовать друг друга. Они оказались преподавателями физики и математики, а один между ними был естественник. Слабым он оказался физиком, и коллеги прямо в пот его вогнали каверзными вопросами.

На мне была, как это было принято носить в Ташкенте, форменная фуражка военного ведомства, с красным околышем. Из-за этой фуражки меня иногда принимали за желающего подчеркнуть свою принадлежность к дворянскому сословию; дворянам также полагалось, для отличия от других, носить фуражки с красным околышем.

Экзамен — в полном разгаре. Бедному естественнику — совсем туго приходится.

Я подхожу, вежливо приподнимаю фуражку:

— Извините, господа, что я позволю себе вмешаться в вашу беседу!

— Пожалуйста!

— Изволите ли видеть, я большой любитель почитать научно-популярные фельетоны… Но иногда я не все в них понимаю. Вот счастливый случай — едут люди ученые… Могу я попросить объяснить мне…

— Что такое?

— Читал я, что есть какое-то «явление Зеемана»[231] (тогда о работах Зеемана только что появились статьи, и мало кто был с этим явлением знаком). Что это собственно такое?

— Как? Зеемана?

Педагоги недоуменно переглядываются…

— Что-то не помним…

— А я кое-что об этом помню, да смутно. Давно уж было, когда об этом читать приходилось…

Вежливо кланяюсь, сажусь на свое место. Делаю вид, будто задремал, а сам наблюдаю за сконфузившимися учеными.

Они притихли. О чем-то между собою шепчутся. Но впечатление проходит, и они снова принимаются экзаменовать друг друга. На этот раз только — по астрономии.

Делаю вид, будто проснулся. Снова подхожу:

— Вот вы по астрономии беседовать изволите… Я как-то читал один астрономический фельетон. Но не понял… Может быть, вы мне любезно разъясните… Что такое собственно — коллимация[232]?

Педагоги переглядываются:

— Я… мы… не знаю!

— А вот я еще одного слова не могу понять. Читал я о каком-то планетном альбедо[233]… Что бы это могло значить?

Снова недоуменное переглядывание.

Пошептались. Один из педагогов подходит:

— Скажите, но только по совести: ведь вы специалист?

Я засмеялся.

— Если спрашиваете «по совести», то должен признаться: да!

— То-то мы и видим! Сами порезались на экзамене… А сначала приняли вас за земского начальника. Объясните теперь нам, что такое это самое явление Зеемана и — как вы это сказали? — ваше альбедо? А то неловко, вдруг ученики спросят…

Мы дружески доехали с этой компанией до Петербурга. И уже лет пятнадцать спустя, при получении заказа от Кутаисской гимназии на изданный мною учебник космографии[234], под подписью директора, я увидел приписку карандашом:

— А помните ли, как вы нас экзаменовали в вагоне?

Работа на съезде протекала более или менее трафаретно. Секции заседали в аудиториях Петербургского университета. Членов съезда было около четырех тысяч: доступ в члены был свободный.