команд». Порою импровизация была неожиданной – искусство требует жертв и жертв – для самого комментатора: «Удар, гол! Х..! Штанга!». И эту словесную конструкцию настоятельно приписывают Николаю Озерову.

Язык спортсменов, вернее, и не язык, а речь, следовали общим законам: ты ударишь – я, …, выживу, я ударю – ты, …, выживи!

Тут уж ничего не попишешь. И в труде, и в спорте, и в быту, который является продолжением труда и спорта, без экспрессивных выражений и слов, являющихся крепкой связкой, даже стяжкой, в речи, никаким смыслом не наполненных, но обязательных, непременных, обойтись нельзя. Это ж как в присказке-присловье: «Мать, мать, это, мля, мать, ты, мля, не думай, мы на ём, мать, не ругаемся, мы на ём разговариваем». Ведь разве кто удивится, что заика вставляет то и дело какое-нибудь нелепое словцо: он делает так, чтобы преодолеть запинку, добавить речи инерции, плавности, поддержать удобный ритм. Это тяга к благообразию, аккуратной размеренности, что лежит в основе культуры, и чем выше область культуры, чем традиция значительней, тем более концентрирована размеренность, она становится метром, оживляется ритмом, созвучием, переходящим в рифмовку. И рождается стих. Так и в восточной поэзии редиф, слово или словосочетание, которые повторяются после рифмы, на слух европейца и простоват (за рифмой-то), и от повторения будто и сам рифмуется:

«Кипарис мой! – ты сказала, – жди меня!» – и не пришла.

Я не спал всю ночь, дождался света дня – ты не пришла.

Поминутно выходил я на дорогу ждать тебя,

Поминутно умирал я, жизнь кляня, – ты не пришла.

Так и в песне бессмысленные и малопристойные даже вкрапления удерживают размер, подсобляют ритмической структуре, без них строки ввергнутся в хаос, утратив симметричность, стихи-то, ведь, по натуре своей – кристаллическая масса:

Когда-то, помню, в старину,

Торговый город на Дону,

Базары, …, базары, …, базары.

И там в Ростове-на-Дону

Я в первый раз попал в тюрьму,

На нары, …, на нары, …, на нары.

Хуже ли эта связка-вводное какого-нибудь «оц-тоц-первертоц»? Лучше ли? Ни там, ни сям ни грана смысла, каковой зависит от контекста, аудитории. Можно вспомнить эпизод, помянутый Гиляровским в книге «Мои скитания»: бурлацкая артель, с которой он шёл, пела споспешествующую песню, чтобы согласнее тянуть бечеву против встречного течения: «Белый пудель шаговит, шаговит, чёрный пудель шаговит, шаговит». И на вопрос, а при чём собачья порода, ответа не нашлось. Вспоминается, кроме того, и старый анекдот о русских – советских, разумеется, – солдатах, что могут починить любой механизм в полевых условиях с помощью лома и чьей-то матери-героини.

Пространное отступление это посвящено не восславлению ненормативов, оно утверждает простую вещь: в смещённых системах координат, а смещалась такая система за безчетвертивековой век СССР раз за разом (революция, война, разруха, война, разруха), ненормативы приходились нормой. И многие исторические эпизоды с точными подробностями описать можно, только используя эту составляющую речи.

Мы летим на бреющем полёте,

Видим – фриц купается в болоте

И зовёт свою ораву,

Чтобы строить переправу.

Тут нас и подбили невзначай.

К сволочам-фашистам в плен попался,

Старый фриц недолго разбирался.

Сунули меня в сарай,

Били-били, колотили,

Морду в жопу превратили,

Вот теперь лежи и не скучай.

А персонаж и не намеревался скучать, устроил побег из фашистских застенков и совершил полдесятка геройских поступков, каждый на орден Красной Звезды, если не Красного полумесяца.

Так бежал из вражеского плена.

Семь полков убил одним поленом,

Сорок танков искалечил,

Двадцать пушек изувечил

И за это орден получил!

Песенку эту на мотив «Гопа со смыком», и немалым, пели в любой подворотне, опершись плечом или спиной о стену с облупленной штукатуркой, под гитару, надвинув кепарики-восьмиклинки, длинно сплёвывая сквозь зубы, с тлеющим «бычком» на губе, только изредка посверкивала фикса на одном из передних зубов – мода прихотлива. Ребята, что, при случае, могли снести с верёвки чужое бельё, чтобы загнать ни за грош, и ножиком махнуть, не поголовно все отправились топтать зону (и таких хватало), а кто поехал поднимать целину – пишите по новым адресам, кто возводить города в тайге – только самолётом можно долететь. Они и строили коммунистическое будущее, которое не состоялось, но в том не их вина.

Намеревался ли автор сценария Э. Севела написать вариацию дворовой песни или это получилось само собой, но даже начало фильма «Крепкий орешек» выглядит цитатой: «Мы летим на бреющем полёте…». А дальше и про полено, и про семь полков, и про танки

«Я думаю, – делился самыми заветными мыслями писатель Федор Гладков, – что борьба со сквернословием, как позорным навыком, унижающим человеческое достоинство, не может быть успешной до тех пор, пока не будет создано общественное мнение, пока с этим злом не будет более энергично бороться комсомол. Надо добиться того, чтобы каждый молодой человек осмыслил самое для него дорогое – гордость за свое достоинство, за честь носить имя советского гражданина, творца нового мира, гордость за счастье жить и работать в нашу великую эпоху. Пусть каждый молодой человек осознает, что на него смотрит трудовой народ всего света, как на деятеля высшей культуры, у которого только и можно учиться, как надо бороться за свои совершенные формы жизни, за воспитание нового человека – благородного, просвещенного гражданина социалистического общества».

Заблуждение известного писателя горьковской школы очевидно, он ставит знак равенства между словесностью и мышлением и не учитывает внесловесные элементы либо языковые конструкты без нарочитой смысловой нагрузки, эти «мля», «ёхана», «ебипетская сила», то являющиеся вводными, то индикаторами экспрессии, но отнюдь не мысли как таковой: «Надо помнить, что язык – это воплощение мысли в слове. Нет слова без мысли. А мысли наших людей, строителей коммунизма, чисты, глубоки, прекрасны.

На советской земле не должно быть недобрых дел и грязных мыслей. Каждое слово наших людей должно быть знаком самоуважения и уважения к соратникам. Оно должно быть правдиво, честно, благородно!».

Сразу приходит на память анекдот опять-таки времён СССР, года семьдесят пятого или семьдесят шестого, ежели быть точным. Дети дошкольного возраста стали чудовищно материться, и родители решили узнать, откуда они набрались таких жутких слов. Начали расспрашивать детсадовских воспитательниц, те ни в какую, отказываются, говорят: «Да что вы!.. Пойдите спросите