в Индонезии, то есть как серьезная проблема, заслуживающая общественного внимания, но не затрагивающая высшее общество.

Через несколько дней мне позвонила одна из участниц, редактор издательства, и попросила ей помочь. Насколько мне стало ясно из разговора, она потеряла интерес к работе, стала часто нервничать и плакать, у нее появилась бессонница. Может, это кризис среднего возраста? Я назначил ей прием и в итоге диагностировал у нее депрессию. Но, когда мы договаривались о встрече, она твердила, что никто не должен узнать о ее проблемах, а напоследок попросила: «Пожалуйста, ничего не говорите Саре!»

На следующий день мне позвонила другая участница мероприятия, сотрудница частной инвестиционной компании. Ее сын бросил аспирантуру, чтобы основать собственную фирму, и женщина переживала из-за этого, хоть и восхищалась его предпринимательской жилкой. Дело в том, что молодой человек загорелся идеей создать приложение, которое положит конец бедности на планете, и в этот период вел себя нестабильно и почти не спал. Впоследствии мои первоначальные предположения подтвердились: это была завязка маниакального эпизода.

Потом мне звонили и другие гости Сары, чьи супруги страдали различными зависимостями, братья и сестры – тревожностью, а родители – деменцией. Кого-то беспокоило, что с ними по-прежнему живут взрослые дети. Всем им требовалась помощь. Ко мне обратилась почти половина тех, кто находился на том мероприятии, включая владельца ресторана, где оно проходило.

Все мои собеседники были образованными и обеспеченными людьми, которые могли получить отличную медицинскую помощь. В случае возникновения проблем с дыханием или продолжительной лихорадки они наверняка связались бы с личным врачом или каким-нибудь авторитетным доктором. Но ментальные расстройства – другое дело.

Из-за существующей стигмы люди не обращались за медицинской помощью до тех пор, пока случайно не познакомились с психиатром. А самое удивительное, что они не хотели, чтобы Сара узнала об их трудностях, хотя после потери сына она как раз и занималась повышением осведомленности общества в области ментальных расстройств.

Пора избавиться от этой стигмы. И теперь есть все основания думать, что у нас все получится.

Сократить разрыв

Диагноз «психическое расстройство» может всерьез ударить по самооценке: доктор словно выжигает у вас на лбу позорное клеймо. Эта стигма так же пагубна, как и другие предрассудки прошлого, связанные с заболеваниями, которые некогда считались отвратительными: эпилепсией, проказой, оспой, раком или СПИДом (относительно недавно – еще и с лихорадкой Эбола). Раньше те, кого поражали эти болезни, становились изгоями, но со временем научный прогресс позволил определить истинную природу возникновения данных недугов. Общество осознало, что они не являются следствием аморального образа жизни и божьей карой. Когда медицина выявила причины появления и предложила эффективные методы лечения этих заболеваний, стигма в их отношении стала исчезать. Сегодня игроки НФЛ надевают розовое на игры, чтобы поддержать больных раком груди, в каждом крупном городе собирают средства на борьбу со СПИДом, есть Всемирный день распространения информации о проблеме аутизма. Общественное мнение изменилось, когда люди стали открыто говорить о своих ментальных расстройствах – и, что самое важное, поверили в то, что врачи поймут их и смогут помочь.

Первый реальный шанс искоренить стигму, связанную с психическими заболеваниями, появился как раз благодаря тому, что большинство ментальных расстройств можно успешно диагностировать и вылечить.

Тем не менее предрассудки не исчезли, поскольку люди не обращают особого внимания на прогресс в нашей профессии, замечая лишь достижения в лечении рака, СПИДа и сердечно-сосудистых заболеваний. И, что более важно, они просто не верят, что психиатрия действительно продвинулась вперед.

Сегодня врачи, занимающиеся лечением ментальных расстройств, работают вместе с другими специалистами и берутся за эти заболевания так же, как за любые другие. Они могут прописать лекарства или назначить электросудорожную терапию наряду с проверенными видами психотерапии, а также порекомендовать и научно обосновать изменение рациона, режима сна, физической активности и в целом образа жизни для снижения риска возникновения ментального заболевания или смягчения его проявлений. Психиатры постоянно взаимодействуют с другими врачами и могут делегировать какие-то этапы лечения пациента представителям смежных специальностей: психологам, соцработникам, реабилитологам. Они откровенно общаются с пациентами и сопереживают им. Отсюда и хорошие результаты.

У современных специалистов широкий взгляд на ментальные расстройства, включающий нейронауки, психофармакологию, генетику, психотерапию и ряд психосоциальных методов, позволяющих понять уникальную историю каждого пациента и лечить его по индивидуальной схеме.

В прошлом многие считали, будто студенты идут в психиатрию, чтобы решить собственные проблемы, – такое убеждение было распространено даже в медицинской среде. Иногда эта специальность оказывалась запасным аэродромом для тех, кто не справлялся с другими дисциплинами (так по-прежнему происходит в некоторых странах Азии и Ближнего Востока). Но теперь времена изменились.

Сейчас психиатрия сражается с другими медицинскими специальностями за лучших начинающих врачей. В 2010 году мы пытались заманить к себе Мохсина Ахмеда – талантливого доктора медицины и философии. Он как раз рассматривал возможность подачи заявки на обучение по программе психиатрии в Колумбийском университете. Ранее Мохсин защитил докторскую диссертацию по нейробиологии под руководством известного ученого, и тот назвал его одним из самых одаренных аспирантов, с которыми ему когда-либо доводилось работать.

Ахмед был ценным специалистом и мог выбрать любую учебную программу в стране. Мохсина интересовала психиатрия, но что-то его останавливало. Я несколько раз общался с Ахмедом во время собеседований и приложил все усилия, чтобы профессия увлекла его так же сильно, как и меня. Я рассказывал о том, что нейронауки преобразили психиатрию, но в то же время врачи по-прежнему могут напрямую взаимодействовать с пациентами. В конце концов Мохсин выбрал психиатрический профиль и поступил в Колумбийский университет. Я был в восторге. Но уже через полгода он засомневался в выборе специальности и заявил, что хочет изучать неврологию.

Я тут же назначил ему встречу. Ахмед объяснил, что очарован сложностью и загадочностью ментальных расстройств, но его удручает клиническая практика. «Мы всё еще ставим диагнозы исходя из симптомов и оцениваем эффективность лечения не лабораторными измерениями, а обследованиями пациента, – сказал он. – А я хочу получать реальные ответы на вопросы, почему мой пациент болен и как именно предложенные методы лечения воздействуют на его мозг».

Что я мог ему возразить? Те же самые справедливые аргументы приводили все психиатры – от Вильгельма Гризингера до Тома Инсела. И все же я объяснил, что разрыв между психологическими конструктами и нейробиологическими механизмами сокращается. Объять и то и другое возможно. Это доказывали Эрик Кандель, Кен Кендлер и другие ученые с мировыми именами.

Самое впечатляющее исследование в области психиатрии двадцать первого века было связано с нейронауками, и сегодня у всех ведущих специалистов в нашей сфере есть либо биологическое, либо