Им зачитали указ, ознакомили с приговором. Но пришлось ждать еще почти месяц, томиться в опостылевшем остроге.

Наконец их собрали вместе, сделали перекличку, хотя и так видно — все налицо. И повели в канцелярию, где в присутствии жандармского полковника Рыкачева и полицмейстера Иванова они дали подписку, что с высочайшим указом ознакомлены. Ядринцев усмехнулся:

— Вот мы какими знаменитыми стали — автографы наши нарасхват!..

Первым подошел к столу Потанин, взял ручку и, ни слова не проронив, твердо и кратко вывел: «Арестант Потанин». Вторым был Шайтанов. Он расписался, выпрямился и громко сказал:

— А я все думал, гадал: отчего в сибирских острогах так много образованных, ученых людей? А это, оказывается, все просто: дабы умели расписаться собственноручно.

Ядринцев поставил свою подпись чуть наискосок, рядом с потанинской, точно и здесь он хотел быть поближе к своему другу, и, насмешливо сощурившись, посмотрел на Рыкачева.

— Поздравляю вас, Владимир Петрович, с повышением, — сказал с откровенной издевкой. — Полагаю, дело наше тому способствовало немало?

Полковник вспыхнул.

— Ваше дело — позор для России. Неужто вы и по сей день не поняли?

— Ничего, Россия нас поймет, — ответил Ядринцев, передавая ручку Серафиму, и тот небрежно и размашисто черкнул: «Шашков». И, оглядев товарищей, стоявших рядом, плечо к плечу, проговорил серьезно:

— Какая честь, друзья… первыми идти в ссылку не в Сибирь, а из Сибири! Какая честь!..

Было душно. Окно раскрыто настежь, и запах молодой полыни, росшей вокруг крепостной стены, наполнял комнату. Высоко в небе, над Иртышом, кружил коршун, широко и вольно распластав могучие крылья. Куда ему лететь — он сам об этом знает. Ядринцев уже не раз ловил себя на том, что завидует птицам… Человек завидует птицам?..

Щукин дольше других задержался у стола. Руки его тряслись, пальцы едва держали перо, и он с трудом совладал с ним, медленно и старательно выводя каждую буковку, точно это имело для него какое-то значение: «Уездный учитель губернский секретарь Николай Семенович Щукин».

Запах полыни был невыносим.

Когда возвращались, шагая через тюремный двор, мимо кордегардии, по каменно твердой, выбитой тысячами ног дорожке, вдоль старой крепостной стены, запах полыни чувствовался еще острее. Шли молча. Усталые. Задумчивые. Кружил высоко в небе громадный сибирский коршун. Трещали цикады в траве, словно была тут не тюремная ограда, а поле, заиртышская степь… И они шли по этой степи — такие молодые, сильные и свободные.

— Катя приехала, — сказал Ядринцев. — Представляете, из Томска на перекладных, почти тысячу верст! А свидание не разрешили, нашли, что в моем положении встречаться с людьми посторонними, чужими опасно… Это Катя посторонний человек? — вздохнул он огорченно и умолк. Потанин тронул его за плечо, желая утешить, но еще более своим сочувствием бередя в нем обиду. — Какая жестокая изощренность — отнимать у людей то, что принадлежит им по праву.

— Ничего, не падай духом, — сказал Потанин, — я уверен, Катя добьется своего — и свидание вам разрешат. Откуда же ты узнал, что она приехала?

— Получил письмо, — тихо ответил Ядринцев. — Окольным путем. Через одного конвойного…

— Вот видишь! Все будет хорошо, уверяю тебя. Ну, и что в Томске, какие новости?

Ядринцев улыбнулся невесело.

— Томск стоит на старом месте. А общество тамошнее живет нынче впечатлениями от посещения города великим князем Владимиром.

— Осчастливил Сибирь, — буркнул Ушаров. — Такое событие!..

— Катя жалеет, что не удалось ей поговорить с великим князем, — добавил с грустной иронией Ядринцев. — Она полагает, что он посочувствовал бы нашему делу и выпустил нас на свободу…

— Держи карман шире! — усмехнулся Ушаров.

— А еще, друзья, — искоса поглядывая на конвойных, сказал Ядринцев, — есть весточка от Федорова-Омулевского…

— Что за весточка, откуда? — спросил Потанин. И Ядринцев, помедлив и глубоко вздохнув, негромко продекламировал:

Светает, товарищ!

Работать давай!

Работы усиленной

Требует край.

Работай руками,

Работай умом,

Работай без устали

Ночью и днем…

— Друзья, да ведь это прямо к нам обращается Омулевский! — сказал Ушаров, когда Ядринцев кончил читать. — Чувствуете?

Вечером в камере, где жили «сепаратисты», звучали стихи Омулевского, переложенные на песню: «Светает, товарищ! Работать давай!..» Новая песня пришлась всем по душе.

Как неостановимо, стремительно несется время. Кажется, вчера еще горели под солнцем апрельские снега, шумели майские грозы — и вот уже лето, душный и знойный июнь… Как неуловимо проходит время! И как медленно, мучительно тянутся недели, дни, часы, минуты… Скорее бы — в путь!

Три года отсидели они в Омском остроге, ожидая решения своей судьбы. И вот наконец указ оглашен, приговор вынесен. И теперь они знают, понимают, что чуда не произойдет и скоро, очень скоро их отправят из Сибири… Из Сибири!

* * *

Ядринцев проснулся в это утро рано. Едва брезжил рассвет. В камере было душно, серо. Тревожная предутренняя тишина. Когда еще и птицы молчат. Но нет, какая там тишина… Задавал храпака в углу, у стены, Шайтанов. Постанывал во сне, бормотал что-то Щукин. Ворочался рядом, вздыхал Потанин.

— Не спишь? — спросил Ядринцев шепотом. И Потанин шепотом же ответил:

— Нет. Какой там сон…

Они полежали молча, прислушиваясь. Громыхнул, звякнул где-то засов, послышались в коридоре твердые, бухающие шаги. Кто-то там громко и протяжно зевнул и засмеялся.

— Ну, вот и настал час… — проговорил Потанин с какою-то печальной торжественностью. И хоть голоса не повысил, говорил все так же тихо, почти шепотом, вдруг все враз проснулись. И Шашков тревожно спросил:

— Что? Уже?..

Дверь в это время распахнулась, и чей-то сиплый, тягучий голос произнес:

— Потанин! Собирайся. Живо, живо! Выходи…

Он вышел. И отчего-то вдруг стало жутко. Потанина увели, чтобы перед отправкой на каторгу совершить «обряд» гражданской казни. Неподалеку от собора, в котором хранилось святое знамя Ермака, на площади был наспех сколочен деревянный помост… Позже Потанин говорил, что в какой-то миг, когда он поднимался по скрипучим сосновым доскам на эшафот, вдруг его пронзила и обожгла мысль: «А что, если это не «обряд», а настоящая казнь — от него лишь скрывали. И вот совершается!» Но страха не было, совсем он не испытывал страха, было лишь омерзительное чувство к окружавшим его и почему-то все время суетившимся людям. Потом над его головой, как и полагается, «сломали» шпагу. Усадили снова в колесницу и с того же суетливой поспешностью повезли обратно в острог.

* * *

Уже совсем рассвело. И все были на ногах. Потанин вернулся, как-то враз осунувшись, бледный.

— Ну вот, с того света воротился… — неловко пошутил. Хотел, видимо, разрядить натянутую, тревожную обстановку, прийти в себя. Но шутку не