сопроводив ее любимой своей приговоркой: «Ну, что ж, опричь хлеба святого, примем зелья проклятого… За ваше здоровье, Александр Петрович!..»

Между тем следствие по делу о распространении (расклеивании в Томске) противоправительственных воззваний зашло в тупик — злоумышленников так и не удалось обнаружить. И летом, в середине августа, распоряжением генерал-губернатора следствие было прекращено. Бывший председатель комиссии коллежский асессор Осип Ларионов в очередном и последнем своем рапорте жаловался генерал-губернатору:

«Комиссия распущена, а посему один я, как председатель, не в силах перебрать изъятые при обыске разные бумаги, коих накопилось более 5 пудов, к тому же непронумерованные…»

Прочитав рапорт, генерал-губернатор ехидно заметил:

— Дурная голова ногам покою не дает. Зарылись в бумагах, а толку никакого. Брехуны собачьи!..

Когда Хрущов гневался, был не в духе, он не особенно выбирал выражения. Бывает, что и с ним, заслуженным генералом, участником севастопольской обороны, не особенно церемонятся. Весной, будучи в Петербурге, Хрущов получил выговор от великого князя Константина, сказавшего, что сибирские прокламации и недавнее покушение на драгоценную жизнь государя неким Каракозовым — одинаково пахнут, одной ниточкой связаны. Горькая правда. Но что делать, если ниточка эта запуталась так, что концов не найдешь… Но все-таки сибирских «сепаратистов» они обезвредили! Возможно, это и есть та самая ниточка?..

Летом 1866 года в связи с общей реформой военно-учебных заведений Омский кадетский корпус переименовали в Сибирскую военную гимназию. Ничего, в сущности, это не меняло. Хрен редьки не слаще.

И еще два события произошли: корпуса жандармов подполковник Рыкачев досрочно, видимо, за успешное проведение следствия по делу «сепаратистов», был произведен в чин полковника, а томский губернатор Лерхе, обвиненный в «потворствовании либеральным настроениям», отстранен от службы.

15

Настроение Ядринцева менялось, как погода на дворе: то снег, мороз трескучий, то солнышко пригреет и с крыш закапает, а то подует ветер, завьюжит — свету белого не видать… Но вот и еще одна зима прошла. Всему есть начало — и есть конец. И только не было, казалось, конца их пребыванию в тюремном замке. Ожидание приговора, высочайшего решения их судьбы затягивалось не на месяцы, на годы. А неведение — хуже всего. Одно спасало — работа. Как говорится, нет худа без добра; не будь он арестован и водворен в этот острог, где бы он еще смог встретить столь пестрое разнообразие типов! Ядринцев наблюдал, вел записи. Делился с Потаниным своими замыслами, родившимися на основе этих наблюдений:

— Вот что я открыл для себя: здесь, в тюрьме, тоже своя община — свои интересы, разногласия, даже вражда… Хочу написать: община и ее жизнь в русском остроге. Как находишь?

— Только я бы дополнил, уточнил: община и ее жизнь в тюрьме и ссылке.

— Ссылке? — удивленно посмотрел Ядринцев. — Думаешь, нам грозит ссылка?

— А ты ждешь царской милости? — усмехнулся Потанин. — Нет, брат, ссылки нам не миновать. Так что будет у тебя время поработать над своей книгой… Будет, Николай Михайлович!..

Снега под ярким апрельским солнцем набухли, посинели, взявшись водой, и сгорели, истаяли за две недели, отшумев звонкими, веселыми ручьями; лишь в глубоких прохладных логах, оврагах да кое-где в лесных чащобах еще лежали грязные, окаменелые сугробы…

Наступила весна 1868 года.

И вот какой случай произошел в конце апреля.

Однажды утром, часу в десятом, явился к генерал-губернатору взволнованный полковник Рыкачев.

— Непорядок на кладбище, ваше высокопревосходительство…

— На кладбище? — изумленно спросил Хрущов. — Как это прикажете понимать? Соблаговольте пояснить.

— Дело, Александр Петрович, как выяснилось, весьма серьезное. И, я смею утверждать, политическое… Дело в том, что на казачьем кладбище похоронен польский политический преступник Бронислав Ветский… Могила его находится неподалеку от часовни. И вот нами обнаружено, что на гранитном памятнике, установленном на могиле преступника, высечена весьма сомнительного содержания эпитафия. Начинается она такими словами: «Политический изгнанник…» А далее идут стихи нежелательного свойства…

— Чьи стихи?

— Есаул Кантемиров утверждает, что стихи сочинены неким Болеславом Лапинским. Последний, как мне удалось выяснить, был знаком с Потаниным и Ядринцевым, не раз бывал на квартире братьев Усовых…

— Где же сейчас этот Лапинский?

— Пока неизвестно… Выясним.

— И что же вы думаете предпринять?

— Полагаю, надо убрать памятник…

Генерал-губернатор, неслышно ступая по ковру, прошел к двери, вернулся обратно, остановился рядом с полковником:

— Ну, памятник, может, и не следует убирать. Бог с ним, пусть стоит. А надпись уничтожить. Стереть! Чтобы и следа от нее никакого не осталось.

Ровно через три дня после этого разговора омский полицмейстер Иванов письменно рапортовал:

«Согласно предписанию Его высокопревосходительства генерал-губернатора Западной Сибири, надпись на надгробном памятнике политического ссыльного Бронислава Ветского уничтожена, о чем имею честь донести…»

16

Летом Сибирь встречала царственного гостя. До сего времени только однажды, тридцать с лишним лет назад, сибиряки имели счастье лицезреть нынешнего государя императора Александра Второго, который, будучи в то время наследником цесаревичем, удостоил своим посещением Тобольск и Тюмень. И вот ровно через тридцать один год совершал путешествие по Томской губернии великий князь Владимир. Волнение и радость охватили сибирское общество. Всюду заранее готовились к встрече именитого гостя: ремонтировали дороги, мосты, чистили улицы, обновляли вывески, словом, наводили лоск…

Великий князь проехал Усть-Каменогорск, Змеиногорск, Барнаул, Бийск… Здесь он задержался на несколько дней по болезни. Однако все обошлось благополучно, недуг оказался не опасным, и великий князь, пренебрегая советами докторов — отдохнуть еще несколько дней в Бийске, — отправился в Томск, где его уже давно ждали.

Казалось, весь город в тот яркий, солнечный день собрался на правом берегу Томи. А на левом берегу ожидала великого князя специально построенная лучшими мастерами, причудливо изукрашенная лодка, рулевыми и гребцами на которой были самые знатные томские купцы… Стояла жара. Солнце палило вовсю, и гребцы, разодетые по случаю праздника, с красными, как после бани, лицами томились вот уже несколько часов, истекая потом… Наконец показался кортеж. Народ хлынул к реке, рискуя сверзнуться с высокого берега. Крики «ура», музыка, ржанье коней, собачий лай — все слилось в один протяжный, торжественный гул.

Великого князя усадили в лодку, устланную коврами, и шестеро томских купцов, удостоенных столь высокой чести, дружно взмахнули веслами; рулевые тоже старались изо всех сил, дабы лодка шла быстро и не виляла… Прямо с перевоза великий князь отправился в собор, где епископ Томский и Семипалатинский преосвященный Виталий благословил его. Звонили колокола. Отслужили благодарственный молебен в честь благополучного прибытия великого князя Владимира Александровича. Отсюда его увезли в дом Асташева, самого знатного томского миллионера. Улица подле дома была запружена