и свергать ненавистное иго Романовых, тяготеющее над нами слишком долго…» Дальше он уже и читать не смог, охваченный дрожью и ужасом, и, оглянувшись туда-сюда по сторонам, нет ли кого поблизости, хотел было сорвать поскорее эту бумагу, да замешкался, подумал: «А не будет хуже? Может, заявить в полицию, так, мол, и так: выхожу, гляжу — бумага висит… Это кто же в такую-то ночь наварначил? Ах, язви тебя в душу! Коли на то пошло, могли бы и на другой ограде прилепить… Так нет же, выбрали его, купца Колчина, порядочного и честного гражданина… Неужто по злобе какой?» — терялся в догадках перепуганный купец. Но, как выяснилось потом, таких листков этой ночью было расклеено множество и все на видных местах, в центре. В то самое время, когда купец Колчин разглядывал на своих воротах эту бумагу, томская полиция уже была на ногах, обнаружив точно такую же прокламацию на доме чиновника Штерлина. Воззвание было написано обыкновенным пером, чернилами, а буквы, как потом отмечалось в протоколе, «подражали печатным…»

Часам к десяти к месту происшествия прибыл губернатор Лерхе, и полицмейстер Тужилин, указывая на стену дома, объяснил:

— Вот здесь, Герман Густавович, была приклеена бумага возмутительного содержания. Что характерно: клейстер под бумагой еще не совершенно застыл, когда она была обнаружена, из чего следует заключить, принимая во внимание сильный мороз, что расклеены листки не ночью, а под утро…

Лерхе, растирая перчаткой озябнувшие щеки, поморщился и недовольно буркнул:

— Ночью или утром — это не имеет значения. Главное, что расклеили. А ваши дозорные где в это время были? Почивали в теплых углах?

— Да, — поддержал губернатора штаб-офицер корпуса жандармов Чернавин, — это позор. Такого у нас еще не было. Ходили по рукам прокламации, чтения устраивались в кружках, за что привлечены к следствию виновники… Но такого, чтобы расклеивать по всему городу, на самых приметных местах… Дерзко, господа, дерзко.

— И вот еще что, — заметил полицмейстер. — Обратите внимание: высота от земли до места приклеивания соответствует поднятой руки человека среднего роста… — И он, как бы предметно доказывая, поднял руку, и, поскольку был он, томский полицмейстер, среднего роста, рука его как раз коснулась того места, где была приклеена прокламация. Лерхе сардонически, зло усмехнулся:

— Вот с себя и начинайте, коли рост ваш соответствует… — И добавил с печальной серьезностью: — Ну вот, и «сепаратистов», как вы знаете, нет, изолировали их, арестовали, а дело, выходит, не в них… Не только в них.

— Дерево спилили, а корни в земле оставили, — многозначаще сказал штаб-офицер Чернавин. — Нет, господа, деревья, если уничтожать, с корнем надо вырывать… С корнем!..

Полиция в этот день произвела тщательный осмотр чуть ли не всех оград и домов, обнаружив больше двадцати прокламаций в разных частях города, но главным образом — в центре, из чего следовало, что участников было несколько; тому доказательством служило и то, что приклеивались бумаги на разной высоте, как видно, в зависимости от роста расклейщиков… Кое-где прокламации были уже кем-то наспех содраны, белели остатки, бумажные клочки, но кое-где еще висели нетронутыми. Их сорвали, места приклеек тщательно закрасили. И приступили к розыску преступников. Что оказалось делом весьма сложным. Хотя губернатор Лерхе, секретно уведомляя западносибирского генерал-губернатора об этом чрезвычайном происшествии, пытался всячески это происшествие умалить, принизить, притушив саму политическую его окраску:

«Донося об этом Вашему высокопревосходительству и прилагая копии с содранных полициею лоскутков воззвания, имею честь присовокупить, что общая молва в городе, не придавая приклеиванию воззвания политического значения, относит действие это к шалости гимназистов…»

Тем не менее Лерхе давал понять, что-де несмотря на маловажность сего происшествия, было бы уместно назначить комиссию и провести тщательное расследование по делу; и предлагал включить в нее советного судью Козлова, штаб-офицера Чернавина, а также штабс-капитана Фредерикса, уже имевшего опыт работы в следственной комиссии Омска по делу «сибирских сепаратистов»… В тот же день томский губернатор снесся с местным воинским начальством, предлагая с сего числа, 14 декабря 1865 года, усилить ночные дозоры десятью нижними чинами на каждую из трех частей города. Кроме того, полиции было предписано разделить усиленный обход на две смены, дабы избежать в дальнейшем подобных случаев…

Полицмейстер Тужилин, считая меры подходящими, не преминул, однако, заметить:

— Боюсь, Герман Густавович, что и эти предосторожности окажутся недостаточными. Состав томской полиции крайне мал, при всей нашей усердности мы не в силах всего объять…

— Это не отговорка! — рассердился губернатор. — Дозоры, как вам было уже сказано, будут усилены нижними военными чинами. Обходы следует сделать двухсменными. Что еще?

Тужилин возражал:

— Герман Густавович, поймите: Томск большой город, около восьми верст в длину да три с лишком в ширину; одна только главная улица до шести верст, а на улице этой всего три будки. А по всему городу шестнадцать. Посудите сами, могут ли даже и при двухсменном дежурстве усмотреть за всем городом, да еще в ночную пору, тридцать или шестьдесят дозорных? Прошу вас, Герман Густавович, уведомите на этот счет генерал-губернатора: город растет, а полицейский состав не меняется…

Полицмейстер Тужилин как в воду глядел, высказав свои опасения относительно эффективности даже и удвоенного наряда: следующей же ночью, теперь уже на других улицах Томска, появились новые прокламации, написанные буквами, «подражающими печатным», того же содержания: «Пора нам собраться с силами и свергнуть ненавистное иго Романовых…»

Мороз припек в ту ночь еще больше. Такие холода и в Сибири не всякую зиму случаются. Семь полицейских-будочников во время ночного обхода сильно обморозились, двое из них были отправлены даже в лазарет.

* * *

Рано утром, когда в комнате стоял еще синий полумрак и тускло поблескивали причудливой росписью окна, Катя открыла глаза и некоторое время не могла понять, где она и что с нею — как будто сон все еще продолжался, но уже не было той сладостной, волнующей радости, которую она только что пережила, встретившись с Николаем Михайловичем… Они были вместе, и он держал Катю за руки. Потом стал уходить, удаляться, повторяя одно и то же: «Мне плохо без тебя… мне плохо, но иначе нельзя. Так надо».

— Господи! — прошептала Катя, вглядываясь в синий утренний полумрак. — Неужто и ему являюсь я в снах, бываю с ним? Нет, я непременно должна поехать в Омск и повидать его, добиться встречи… Непременно должна поехать!» — решила Катя и с этой мыслью поднялась, прошла к туалетному столику, долго и внимательно разглядывая в зеркале свое лицо, плечи, с глянцевито-гладкою кожей, всю себя с головы до ног, испытывая при этом чувство