– Эй, ты никогда не говорил с набитым ртом, – смеется вдруг она и быстро цепляет колечко зеленого перца, вонзает в него зубы. – Это был мой грешок. Хорошо, что нет правила, по которому ты обязательно подавишься.

Я смеюсь в ответ – опять раньше, чем успеваю это понять. Орфо хватает оливку с блюда, закидывает в рот вместе с кусочком рыбы, и меня все-таки снова накрывает ощущение… нереальности. Что, если все это просто сон, который я вижу в ледяной пещере? Если мое тело и разум уже настолько выпиты Монстром, и, пока он терзает очередную жертву, я прячусь в последнем убежище иллюзий? Вижу ту взрослую Орфо, которую могу вообразить. Ту обстановку, которую помню. Ту еду, которой мне не хватает. Это, возможно, последний рубеж, подарок агонии, хотя четыре года мое воображение было… мертвым, как моя воля. Я не мог уйти от всего, что делал Монстр, в фантазии или воспоминания. Я всегда вынужден был смотреть. У меня не получалось даже надолго закрывать глаза – он забрал и их тоже.

– Эвер. – От глухого оклика я замираю, даже перестаю дышать на несколько секунд. Спохватившись, снова заношу вилку над тарелкой, только после этого отзываюсь:

– Да, Орфо?

– У тебя опять медленные глаза.

Теряюсь. Я и в ее детстве не до конца понимал смысл этих слов, хотя слышал их не раз. Но следовало за ними неизменно одно утверждение:

– Ты думаешь о чем-то плохом.

И оно всегда попадало в цель.

– Да… – тускло повторяю я, цепляю вилкой что-то, что не могу точно опознать – гребешка? кусочек трески? – и отправляю в рот. – Говорю же… я не совсем в себе.

Она кивает, накалывает на вилку сразу несколько морепродуктов и овощей, подносит всю эту композицию к губам, но не ест. Взгляд неотрывен от меня, и очень похоже, будто Орфо не решается спросить о чем-то, что ее терзает. Я жду. И наконец все же слышу:

– Обо мне. Да?

– Что? – Едва не давлюсь, быстро беру кубок, отпиваю вина. – Нет, нет, что ты. Это другое, это… память.

В которой виновата ты. Но я не собираюсь портить вечер этими словами, я не хочу даже сам задерживать их в голове, потому что о ее вине мы уже говорили. Бесконечно тормошить одного и того же мертвого коня нельзя. Я не планирую сживать Орфо со свету – и также не желаю, чтобы в ответ меня мучили напоминаниями о могилах, на которых я сегодня оставил венки. Я вообще не хочу ссор и столкновений; сказанное не вернуть, и сказано уже много. Я…

– Я устал. – Вздохнув, откидываюсь в кресле, продолжаю крутить в пальцах кубок. – Знаешь, успел немного забыть, насколько тяжело быть человеком. Нет, это не намек, что я захотел назад в Подземье…

Орфо поджимает губы, кладет вилку на край тарелки. Шутка не удалась и, пожалуй, была жестокой.

– Извини.

– Не извиняйся. – Звучит вымученно. – Я все понимаю. Но так или иначе… – она тоже берет вино, делает глоток куда больше моего, сразу осушив кубок, – я вряд ли смогла бы. Это к Скорфусу. Пожалуйста, пойми кое-что важное. – Тон становится почти умоляющим. – Я для тебя не опасна. По крайней мере, в этом смысле. То, что произошло в тот день, Эвер, это была…

– Трагическая случайность не в том месте, не в то время. – Потираю веки, вспомнив разговор на берегу и мертвую птицу. Тоже допиваю вино, и Орфо, явно радуясь возможности чем-то занять руки, наливает нам еще. – Злой рок. Да, пожалуй.

В том, что сделала она, – может быть. В том, что сделал ты – вряд ли. Ты убил людей. Тебя никто не заставлял, и тебе нечего было бояться. Ведь так?

Никто не говорит этого вслух, но слова явственны в голове. Холодные, с присвистом, они напоминают голос Монстра в минуты, когда он внушал ужасы жертвам и звал их к себе. «Спустись. Посмотри мне в глаза. В твоей жизни все равно нет смысла». Я морщусь, ловлю взгляд, полный жалости, дрожащей рукой ставлю кубок обратно на окно.

– Эвер…

– Я в порядке. Правда.

Беру тарелку и вилку, опять отправляю что-то в рот. Непонятный желтоватый овощ, по форме напоминает скорее цветок, на вкус как цуккини.

– Это карликовые патиссоны, – произносит Орфо. Не без гордости. – Их тоже вывела я.

Не хочу говорить о трагических случайностях. Не хочу думать об омерзительных симптомах подземной болезни, или как это назвать. Хочу, чтобы голос в голове замолчал. Карликовые патиссоны – тоже очень смертная вещь. И, цепляясь за нее, я снова слабо улыбаюсь.

– Есть ощущение, что в мое отсутствие ты только и делала, что выводила новые сорта растений. А я ведь еще с детства подталкивал тебя это попробовать.

Орфо слегка морщит нос, закатывает глаза, но, судя по усмешке, не собирается спорить.

– А что еще я могла делать, когда рухнул мой мир?

– Прямо так… – бросаю я бездумно. И стоит огромного труда не отвести глаз, когда она серьезно кивает.

– Да. Именно так. Эвер… – Я вижу мягкое движение вперед, слышу шелест платья от того, как она кладет ногу на ногу. В глазах проступает особенно яркая синева. – Я же говорила. Я не хотела жить. Мне было уже все равно, что ты сделал, я желала одного: увидеть тебя снова, и…

– И все же ты пришла за мной только четыре года спустя.

Слова падают в густую тишину, где Орфо застывает испуганным зверьком. Но смотрит она неотрывно, ждет; по губам я читаю непроизносимое, грустное «что?..». Медлю, прежде чем продолжить. Я сам не осознал, как укорил ее снова, хотя она уже каялась, объяснялась. Долго я продержался: омерзительная заноза сидела во мне с утра, все-таки этот поступок, вернее многолетнее бездействие, плохо укладывалось в голове. Тот я, что молил о помощи в ледяном мраке, тот я, что бессильно наблюдал за зверствами собственного искореженного тела, просто не мог принять правду: в это время маленькая принцесса продолжала жить жизнь. Пусть болезненную. Пусть полную слез, печали, одиночества. Это была жизнь в дневном свете, в тепле и безопасности, без криков и крови. Я не мог дать имени чувству, которое испытывал: что-то намного сильнее обиды, ведь обижаться можно за разрушенный замок из песка; что-то намного горше гнева, ведь Орфо правда была ребенком, который имел право на страх, тем более на неведение. Больше этого чувства меня мучил только один вопрос. И, наверное, лучше задать и его, раз я это начал. Чтобы кое-что понять раз и навсегда.

– Признайся… – Голос садится.