— Ну ладно, подурила и хватит. Собирайся, поехали домой.

— Нет, Ксюша, я не поеду.

Вот сейчас она точно меня видела. Смотрела с теплотой, точно на родную.

— Ты не сердись, Ксюшенька, мне тут хорошо. Тут мне надо жить. А там, у вас, я как в тюрьме. Я к вам приезжать буду, проведывать. Варенье привезу. Видишь, я уже наварила. Яблочное… Яблоки в саду прямо под ногами лежат. Никто не собирает…

На столе в рядок стояли банки с прозрачно-янтарным вареньем.

— Ты, Алиска, с ума, что ли, сошла? Разве Сергей тебе позволит здесь остаться? Он же тебя убьет, идиотка!

— Не убьет. — Она сказала это уверенно и мягко. — Не убьет. Он меня любит.

Внутри меня все затряслось от гнева. Но что-что, а сдерживать себя я умела. И я ответила холодно:

— Ну, любит — не любит, а разнесет здесь все к чертовой матери! Так что ты иллюзий себе не строй, а собирайся. Он человек серьезный, у него обязанности, а ты его от дела отрываешь своими выкрутасами.

— Да ему, Ксюшенька, эти дела совсем безразличны. Ведь это он для тебя старался. Он же любил тебя, верно?

Это «любил» просто доконало меня. И что эта девка себе вообразила — любил! А теперь, что ли, не любит? Она — так, жена, производительница наследников. А я… Я — это я! И, плюнув на дальнейшие уговоры, я вместо «до свидания» проговорила:

— Делай как знаешь. Но я Хану скажу, где ты.

Алиска бросила мне в спину:

— Скажи. Я не обижусь.

Пока ехала до города, злость во мне не утихла, сделалась тяжелее. И чего это я не сообщила ей, что любящий отец и муж ко мне регулярно для занятий сексом бегает? Тут мне тоскливо сдавило сердце: нет, уже не бегает. Как сын родился, с тех пор и не заглядывал в мою квартиру. В офис ко мне регулярно наведывался, а домой — нет… Но не может же быть, чтоб он стал не моим, а ее — Алискиным!..

Хан уехал за женой и пропал на неделю. Холуи мои шушукались: еще бы, какое поле для пересудов! Жека опять подползал с намерением взять дела Сергея на себя. И Петрович, мой бодренький начальник охраны, изрек невразумительное: «Чтой-то, Ксения Алексеевна, шорох такой нехороший среди народа… Предпринимать действия или как?» Я посоветовала Петровичу меньше жрать водку, тогда и шорох в голове утихнет. А Жеке кое-какие концы отдала. Он ретиво кинулся проводить в жизнь свои наполеоновские планы.

Сергей приехал и пришел для разговора поздним вечером ко мне домой. Как-то некстати пришел. Я была вся разобранная. Даже до ванны не доползла, рухнула на диван и заснула. Проснулась от его звонка растрепанная, с помятым лицом. Он закурил, хотя прекрасно знал, что я не переношу запах его дешевых крепких сигарет. Сидя возле настольной лампы, Сергей то включал, то выключал ее. Так весь разговор и прошел под эту азбуку Морзе электричества: светло-темно, светло-темно…

— Ксения, прости меня, — сказал он твердо, — мы с Алисой будем жить не здесь, я больше не смогу заниматься делами.

— Очень мило, — ответила я мертвым голосом. — А чем же ты теперь намерен заниматься? Будешь косить, сеять, жать? Серпы запасли, эти, тьфу, бороны?…

— Ну не надо, Ксюша. Не переживай так.

— Я переживаю? Да я просто поражаюсь, что в твои годы можно быть таким идиотом! Ты где живешь? Ты ж не умеешь ни хрена, кроме как бумаги по моей указке отвозить! Земледелец фигов!

— Ксюша, не надо так… Я помню все, что ты для меня сделала. И для мамы. Ты знаешь, я для тебя… Но ты отпусти меня…

И тут я заорала как сумасшедшая:

— Это сучка твоя малолетняя тебе мозги промыла? Да она же ненормальная! Хан, по ней психушка плачет! Зачем она тебе? Дай ей денег! Ваську забери! Уедем, Сережа, давай уедем!

Он молчал. Свет все гаснул и вновь вспыхивал. Я не выдержала и закричала опять:

— Ты думаешь, я вот так тебя отпущу? Ну уж нет. Ты полагаешь, я для твоей блаженной наши деньги отдам? Ты хоть представляешь, сколько их?!

— Оставь их себе, Ксюша. Это мой тебе подарок.

И тут я кинулась на него, как самая обычная баба. Он сгреб меня, прижал к себе, к надежной, привычной груди, и стал гладить по волосам.

— Я закажу вас. Я убью ее. Или тебя!

— Не говори глупостей. Ты никогда этого не сделаешь…

Потом он ушел. Каюсь, но до самой последней двери в подъезде я тащилась за ним и умоляла остаться у меня. «В последний раз… Пожалуйста… Я прошу тебя…»

Через пару дней все в городе узнали, что Хан продает дом и уезжает куда-то в село. Петрович, глядя мне в переносицу водянистыми глазками, намекнул:

— Фермерство — хорошее дело. Но опасное. Народ дикий кругом. Такое хулиганство, такой бандитизм. Убить могут. Да и убьют, право слово. Вот чувствую…

— Не думаю, — сказала я. — С ним, Петрович, все будет хорошо. Потому что, не дай бог, Петрович, если что… Но меня интуиция никогда не подводит. С Ханом все будет в порядке.

— Конечно, — так же твердо согласился Петрович. — Что ему, Хану, сделается? Он мужик крепкий…

В тот вечер я приехала домой. Поковыряла разогретый экономкой ужин. Выпила привычные полстакана коньяка и провалилась в сон. Но посреди ночи проснулась. И в черной тишине ясно представила себе село. Влажные ночные сады, огромная луна, взбрех собак… Здесь у меня, в моем мире, в глянцевых офисах, выскакивали на мониторах цифры, ходили по подиуму девушки, похожие на гигантских насекомых, вспышки рекламы освещали высотные здания… А там, на той планете, поблескивала река в синей мгле, сонно дышал ребенок. Стучали ходики… И тысячи световых лет пролегали между нашими мирами…

Дерево росло на краю земли. Той земли, что стоит на трех китах. Оно цеплялось за тонкий слой почвы, и корни его были крепче железа… Оно цеплялось за воздух, и ветви его были застывшим ветром. На них трепетали десятки обесцвеченных временем лоскутков. Их оставляли люди, пришедшие на край земли вслед за своим желанием. Каждый клочок означал что-то: желание покоя или денег, славы или любви… Правда ли дерево-шаман могло исполнять человеческие просьбы, или люди сами по извечной привычке свалить на кого-то самые важные свои дела придумали, что дерево имеет силу? Но и ее лоскуток трепетал на ветвях кедра… Что она загадала? Это очень важно: вспомнить, что она тогда загадала. Но она не помнила. В памяти остался лишь камфарный библейский запах коры и ощущение родства. Ведь больше всего она ценила деревья. Потому что только в них доверие и любовь.

Немодная красота, несовременная… Зачем она нужна? Ирина смотрела на себя в зеркало, и в который раз естественное для молодой женщины восхищение своей наготой переходило в отчаяние. Слишком крутые бедра, слишком высокая грудь… «И на груди ее булыжной блестит роса серебряным соском…» Ну, на скифскую бабу она не похожа. Хотя Игорь иногда говорит ей как бы ласково: «Моя девушка с веслом». Намекает на излишнюю крепость тела. Да нет, она же не слепая, видит, что вполне изящна. Плечи покатые, талия тонкая. Какой-нибудь живописец века эдак восемнадцатого в обморок упал бы от счастья лицезреть эту золотистую кожу, этот нежный овал лица, эти сильные точеные ноги… Но что ей в этом проку? На дворе иные времена. Если бы она могла ходить, как гепард, на прямых длинных ногах, и смотреть угрожающе, и выбирать духи, густые, как рык хищника… И что с того, что глаза теплого карего цвета, а веки, естественно, без всяких теней нежно-лиловатые, а губы прихотливого рисунка и верхняя чуть вздернута… очаровательно вздернута, надо признать. Ирина расслабилась и улыбнулась: красива, да, красива… Но снова вздохнула: красива немодной красотой. И так было всегда. Еще подростком ей хотелось быть бледной, бесплотной… Но уже тогда вырисовывались эти вызывающие формы. И вызывали мужское внимание. Но совсем не то, которого ей хотелось. Вместо одноклассников, таскавших портфель и заглядывавших в глаза, были какие-то пьяные кретины, норовившие ухватить за грудь на пустой улице, и дядьки, втихомолку тискавшие ее колени на гулянках у родни и знакомых. А еще пожилой сосед, зазывающий к себе на чаепитие с такими масляными глазками, что после разговора с ним она бежала мыться.