— Вот и косуля к тебе вышла. И кедровка утром села почти на плечо.

Действительно, большая яркая птица утром села рядом с Ириной на низкую ветку. Арсений с Ниной обменялись тогда многозначительным взглядом. Арсений помолчал, словно решая говорить или нет, потом произнес, глядя себе под ноги:

— Ко мне шаман под утро приходил.

— И что сказал? — засмеялась Ирина.

— Сказал, что ты моя женщина.

Она вспомнила, что Алинка говорила режиссеру во время обеда: «Эти местные то ли правда как дети, верят во все эти примочки, то ли хотят на нас произвести впечатление…» Но Ирина видела, что из всех приезжих Арсения и Нину интересует только она. Других они принимали вежливо и гостеприимно, а ей пытались передать что-то важное, непереводимое в слова. И теперь она растерялась, не зная, как реагировать. Ирина вообще не знала, как вести себя в ситуациях, когда она обращала на себя мужское внимание. Ей было легче перевести все на дружеский тон, отшутиться, чем вступать в непонятную для нее игру кокетливых взглядов и мелких уловок. Но сейчас она не могла посмеяться над ним и над собой. Его благоговейное, не старомодное, но какое-то древнее восхищение женщиной рушило устоявшееся внутри нее холодное каменное убеждение, что она отторгнута, отвергнута, недостойна…

Ночью они ушли в маленькую избушку и там, на полу, на расстеленном грубом одеяле Ирина отдалась так естественно и просто, словно знала этого мужчину сто лет. Горячее, худое тело Арсения будто приросло к ее телу, соединилось невидимыми глазу корнями… невозможно было разнять руки, расплести ноги… И слова, которые они шептали друг другу, были невозможны, не произносимы в иное время, но сейчас, в это мгновение, приобрели значение высшего смысла… И рот его был ей сладок, и запах его был ей угоден. И каждое движение его рук было необходимым и единственно правильным. На краю земли, среди сопок, там, где растет дерево-шаман, два человека лежали в невидимой глазу лодке и плыли по волнам древнего океана. Светло было вокруг, и в этом неярком сумеречном свете Ирина увидела его лицо и глаза, с любовью смотревшие на ее тело… На нее всю. И она поняла, что теперь у нее другое тело, и другие ноги, и другие руки. Когда солнце утренним лучом легло через всю избушку, Ирина подняла руку и увидела, как прозрачно и ало зажглись пальцы. В детстве это наполняло ее сладким ужасом, но сейчас она ощутила только счастье. Легчайший, невесомый огонь наполнял ее сосуды. Рядом лежал мужчина, который зажег этот огонь.

Пора было уезжать. Пора было улетать. Ирина смотрела вокруг и прощалась со всеми: с косулей и кедровкой, с травой и «невесткой Тангара», с белым шаманом… Но ей не было печально. Алина поглядывала на нее чуть завистливо.

— Да, девушка, местный экземпляр явно обладает способностями. Глаза горят, морда цветет. Вот что делает с людьми любовь…

Ирина не сердилась. Она просто дышала, смеялась, говорила. Но каждую секунду чувствовала на себе руки Арсения. Она думала то, чего не сказала ночью: «В твоих руках хочу я быть вечно…»

Расстались в городе слишком торопливо. Арсений написал ей свой адрес. Обхватив Ирино лицо худыми, сильными пальцами, попросил:

— Дай телеграмму. Я прилечу.

— Но это куча денег.

— Ерунда. Найду. Не в этом дело. Просто ты реши. И когда решишь, дай мне знать.

В самолете она вспомнила, что не позвонила Игорю и не сообщила, что прилетает. Придется ехать из аэропорта автобусом. Может, это и к лучшему. Не нужно будет сразу решать. Вечность спустя, когда самолет начал снижаться, она уже знала, что все кончено. Не знала только, признаваться Игорю в измене или промолчать… Во время перелета неугомонная Алина уговаривала ее не делать из маленького приключения трагедии.

— Подумаешь, измена! Да, может, он тебе на каждом углу изменяет… Нет, я не хочу сказать ничего конкретного…

Ирина сама могла ей порассказать кое-что конкретное, на что привыкла закрывать глаза. Но понимала, что вряд ли сумеет скрыть от мужа то, что произошло.

— Да все потихоньку изменяют. Ты одна, что ль, такая? Плюнь! Из-за ерунды ломать такую семью…

Конечно, Алина была права. И к дому Ира подъезжала с твердым намерением ничего не говорить Игорю. Он вернулся домой поздно вечером, чуть нетрезвый.

— А позвонить было трудно? — спросил раздраженно. — Или ты решила меня проверить на верность?

Ирина не ответила, принялась рассказывать о поездке, о красотах Севера… Когда легли, Игорь вопреки своим привычкам обнял ее, но Ирина испуганно отодвинулась, сославшись на усталость. Это было так необычно, что муж внимательно вгляделся в ее лицо. Потом надулся и, повернувшись к ней спиной, сделал вид, что заснул.

А на другой день и все последующие он смотрел на нее непривычно осторожным взглядом. Она, словно нашкодившая кошка, пряталась от Игоря то за книгой, то за работой. И чувство вины созревало в ней от его ласкового ровного голоса, от предложения погулять, от вопроса, как она себя чувствует… И она поняла, что теперь произойдет. Ничего не зная и не желая знать, он просто постарается погасить это мешающее ему внутренне свечение, раздавить эту хрупкую ее свободу. Она уже чувствовала, как привычный ошейник тоскливой нежности к нему сдавливает ей горло, как натягивается прочный поводок привязанности. Ирина смирилась. Она сама выбрала эту жизнь и этого мужчину. Игорь расслабился и перестал раньше обычного приходить с работы и звонить ей днем. Но знакомые и сотрудники редакции в один голос твердили ей, как она похорошела. И все еще пелось внутри: «В твоих руках хочу я быть вечно…»

Все произошло неожиданно и быстро. В один из теплых, спокойных августовских вечеров, когда Игорь принес цветы, накрыл стол и они поужинали вместе, он произнес что-то совершенно обычное, десятки раз произносимое им, кажется: «Тебе не стоит носить джинсы… Ты в них слишком могучая…» Сказал он это без ехидства, скорее ласково, чем грубо. Но Ирина повернулась к нему от стенки с посудой с таким бешенством разъяренной самки, что испугалась сама. И долго смотрела на тонкий бокал, раздавленный ее ладонью, и капли крови, медленно стекающие на пол.

Утром она подтвердила все, что наговорила вечером в запале. Сказала, что подает на развод и уходит жить на квартиру. Потом они еще пару раз виделись. Игорь кричал на нее, пытался остановить. С красным от гнева лицом он был похож на рассерженного ребенка, у которого отняли что-то, и теперь он недоумевает, и кричит, и требует. Этого огромного ребенка Ирине стало даже жаль. Но отстраненно, без сердца. Когда закончилась возня со съемом квартиры, перевозкой книг и вещей, она на три дня закрылась от всех и лежала, глядя в потолок. Словно прислушиваясь к звуку в дальней дали…

Плыла земля, та, что извечно стоит на трех китах. Просвечивал космос сквозь небо. Толпы людей бродили летним городом. Трепетали выбеленные временем лоскутки на дереве. Бежала вверх по склону косуля. Вздымал волны невидимый древний океан. Женщина шла к Главпочтамту, чтобы дать смешную телеграмму: «В твоих руках хочу я быть вечно…»

Ровно в 22.00 из ночной сырости Милочка шагнула в тепло, мягкий свет и музыку ночного клуба. За ее спиной остался мир обыденности и праведных трудов, а впереди расстилалась страна запретных плодов и сомнительных удовольствий. Дожив до двадцати трех лет, самостоятельная гражданка, мать пятилетнего сына и начинающая журналистка Людмила Радченко еще никогда не бывала в ночном клубе. Ее распирало от ужаса и восторга, но, взглянув на беззаботно-спокойных подружек, она придала своему живому лицу выражение легкой надменности: мол, видели мы места и пошикарнее… Припудривая перед зеркалом носы и подкрашивая губы, девчонки уже вовсю веселились и обсуждали всех, кого успели увидеть, пока раздевались.