Навстречу проскакал очередной патруль, и Бочка зафыркал, вскинул голову и нахально, не по-военному, заржал. Надо же, заинтересовался, твою кавалерию…

– Жилье чует! – весело сообщил черноусый адуан. – Добрались, почитай.

У адуана имелось имя, но про себя Матильда обзывала навязанного ей беднягу камеристом. Это помогало злиться на Бонифация и на старую дуру, попершуюся на чужую войну вместо того, чтобы выдрать Альберту последние волосы и гордо удалиться грызть сакацкие елки.

Принцесса без всякой нежности ткнула развеселившегося Бочку шпорой в слегка опавший бок, объезжая груженную мешками фуру. Жизнь на тракте прямо-таки кипела, подтверждая близость армии. Возглавляемая пузатым преосвященством кавалькада обгоняла один обоз за другим, встречные патрули появлялись чуть ли не каждые полчаса, и это не считая групп адуанов и отдельных отрядов. В приличных талигойцах Матильда пока разбиралась плохо, а знакомых по Тронко мундиров встречалось немного. Сейчас глаза мозолили варастийские ополченцы, которых так старательно гонял зимой хворый Дьегаррон. Шагали они бодро и вовсю горланили о далекой милой, которой предлагалось сидеть и ждать, пока ненаглядные вдосталь навоюются. В Алати пели по-другому, но о том же. Это в Агарисе выли либо о несчастной любви, либо о казненных страдальцах. Ее высочество попыталась вообразить Анэсти, Хогберда и «Каглиона», радостно марширующих на войну, и едва не сплюнула. Нет бы подумать, может ли твой принц поднять саблю и задницу и что у него за приятели, а она полезла гладить по головке и кормить сахарком.

Бочка опять заржал. Дружелюбно, и Матильда поняла, что сейчас воспоследует. Бонифаций. Явился проверять «заблудшую овцу». Обычно Матильда делала вид, что оглохла, но сейчас хотелось цапнуть если не себя шестнадцатилетнюю и не Анэсти, то олларианского пьяницу.

– Что, дочь моя? – Олларианец умело пристроил своего мерина рядом с рысаком. – Вижу, алчет душа твоя, только чего? Касеры или ссоры?

– Одуванчиков! – огрызнулась принцесса. Бонифаций почесал нос.

– Сын мой, – весело велел он адуану, – набери-ка нам одуванчиков. Если лысые, то им не в укор, ибо исполнили они предназначение свое, а нам сие только предстоит.

Матильда сжала хлыст. Епископ заржал. Выглядел он в точности как Бочка, стань тот олларианцем, о чем Матильда и сказала. Бонифаций довольно кивнул.

– Злись, дочь моя, – разрешил он, – сколь душе твоей заблудшей угодно. Злость сия есть дело благое и для тебя полезное, а мне она – что хряку дробина. Не пробьет, но почешет.

Принцесса не ответила – олларианец в ответах не нуждался. Хотел вещать и вещал, размахивая похожим на огурец пальцем. Можно было не смотреть, не слушать не выходило.

– Есть злоба и злоба, – наставлял епископ. – Та, что под корягой сидит да прохожих за пятки кусает, – от Врага. И надобно ту корягу отвалить и башку, ядом истекающую, каблуком кованым расплющить. А есть злоба, что из-под коряги выгоняет да на гору лезть велит, падать, обдираться, но лезть. Эта злоба – от Создателя. Лежащие да стенающие неугодны Ему, злость и обиды для них как кнут да шпоры для коня застоявшегося. Дохнут души от лежания, от стенаний же и жалости к себе протухают. Смраду от них, точно от паралитика, что под себя ходит. Создателю то нюхать невместно, а Врагу в его болоте радость: дескать, не токмо у меня смердит, но и до Создателя долетает. Уразумела?

Достойного ответа не было, разве что вытянуть надоеду хлыстом, но Матильда это уже пробовала на третий или четвертый день пути. Жирная туша оказалась на редкость увертливой, а самой Матильде пришлось выслушать проповедь о тех, кто замахивается, а ударить толком не может. Этого хватило. Женщина перестала отвечать, если речь не заходила о делах уж совсем житейских. Она просто ехала вперед, равнодушно глядя на варастийские просторы. Собственно, не болтайся рядом Бонифаций, Матильда вряд ли стала бы более склонной к общению. Не то было настроение, чтобы болтать с молоденькими офицерами из конвоя…

– А вот и Ежанка. Приют кратковременный воинов благочестивых! – Кабан сменил назидательный тон на человеческий. – Скоро омоем мы прах с ног наших и утолим голод и жажду.

Булькнуло. «Скоро» для епископа равнялось «немедленно». Матильда переложила поводья в левую руку и привстала в стременах, рассматривая с небольшого холма многочисленные дома, среди которых виднелись и каменные, полукольцом охватывавшие небольшой форт.

Ежанка, служившая сейчас базой для армии Дьегаррона, два года назад была пограничной заставой, разгромленной и сожженной в самом начале бирисских набегов. Последующие события сказались на развалинах и пепелищах самым благим образом. Заставу, само собой, восстановили, но этим дело явно не ограничилось. Принцесса разглядывала не успевшие потемнеть крыши и запруженные повозками и фурами – это было видно даже издали – улочки.

– Скоро сие скопище отправится творить богоугодные дела, – обрадовал Бонифаций. – Возрадуются праведные, и содрогнутся нечестивые. А вот и гонцы наши.

Навстречу кавалькаде вверх по склону поднимался адуанский теньент, утром отправившийся к маршалу, предупреждать о гостях. Пару адуану составлял всадник на хорошо знакомом Матильде сером. Хавьер Торрихо. Значит, Дьегаррон в Ежанке.

– Резиденция ее высочества готова. – Адъютант командующего указал на группу каменных домов, стоявших отдельно на восточной окраине поселка. – Маршал освободится к вечеру и просит присоединиться к нему за ужином, но только просит. Если вы устали, ужин будет доставлен к вам. Дом маршала – вон тот большой, справа. Ваше высокопреосвященство, маршал предлагает вам свое гостеприимство.

– Еще б не предложил, – буркнул Бонифаций. – Приютивший слугу Его пройдет Вратами Рассветными, хотя Дьегаррон сей и без того спасен будет, ибо доброе дело делает. Бакраны здесь уже?

– Ждем завтра. Ваше высокопреосвященство, ехать лучше в обход. Сразу с двух сторон подошли обозы.

Маки, до которых они все-таки дошли, и в самом деле цвели. Мощные кусты грозили торчащими на жестких сочных стеблях цветами. Пронзительно-оранжевые и чужие, они ничем не напоминали алых бабочек, словно бы присевших на клонящиеся от росы стебельки. Это были придворные маки, не видевшие ни радуг, ни конских табунов…

– Я опять не подумала… – прошептала Катари. – Я просила посадить маки, их посадили. Такие, какие нашли. Будет жаль, если моими последними маками станут эти.

– Прекрати, – велел Иноходец, пытаясь загородить горящее на клумбах безумие. – Следующей весной к твоим услугам будут все маки Эпинэ. Я верю в Валмона.

Катари не ответила. Она смотрела на цветы, привычно теребя кисти шали. Женщины боятся, когда наступает их срок, потому что остаются одни. Мужчина, как бы ни хотел помочь, может лишь ждать, кто победит – смерть или жизнь. И молиться, если хватает веры. Последнего Робер не пробовал очень давно, даже если считать молитвой невнятную просьбу дать продержаться до ночи, сохранить братьев и утопить Кавендиша…