и нож вышел с другой стороны! Чего бы они ни захотели, нужно давать. Будем только молиться, чтобы армия поскорее прошла дальше.

И все трое мрачно взглянули друг на друга и подумали о своих женах и об этих здоровых и голодных мужчинах. И старший сын подумал о своей красивой, благонравной жене и сказал:

– Нужно собрать всех женщин на внутренний двор, и стеречь их днем и ночью, и держать ворота на запоре, и приготовить «ворота мира», чтобы их можно было открыть в любую минуту.

Так они и сделали. Они собрали женщин и детей и перевели их на внутренний двор, где до сих пор жила одна Лотос с Кукушкой и служанками, и там они стали жить в тесноте и неудобстве. Старший сын и Ван Лун стерегли ворота днем и ночью, и средний сын приходил, когда мог, и они стерегли ночью так же зорко, как и днем.

Но оставался еще двоюродный брат Ван Луна, и никто из них не смел его сторониться, и он стучался в калитку, и входил, и расхаживал по двору, когда хотел, держа в руке раскрытый, сверкающий нож. Старший сын ходил за ним по пятам, с озлобленным лицом, но не смея сказать ни слова, потому что нож у него был раскрыт и сверкал, а двоюродный брат отца все разглядывал пристально и хвалил каждую из женщин.

Он посмотрел на жену старшего сына, засмеялся хриплым смехом и сказал:

– Ну, тебе попался лакомый кусочек, горожанка, и ножки у нее маленькие, как бутоны лотоса!

А жене второго сына он сказал:

– Ну а это ядреная красная редиска из деревни – хороший кусок говядины!

Он сказал это потому, что женщина была полна, и румяна, и широка в кости, но все же миловидна. И в то время как жена старшего сына сжалась под его взглядом и закрыла лицо рукавом, эта открыто рассмеялась, будучи добродушной и веселой женщиной, и ответила бойко:

– Что же, некоторые мужчины любят горькую редиску и красную говядину.

И двоюродный дядя отозвался проворно:

– Я как раз из таких! – И попытался схватить ее за руку.

Старший сын сгорел со стыда при таком заигрывании между мужчиной и женщиной, которые не должны были бы даже разговаривать друг с другом, и взглянул на жену, потому что ему стыдно было за двоюродного дядю и невестку перед женой, которая была лучше воспитана, чем он сам. И двоюродный дядя, заметив, что он боится жены, сказал лукаво:

– Ну что же, я бы скорее стал есть каждый день говядину, чем холодную и невкусную рыбу, вроде вот этой!

При этих словах жена старшего сына с достоинством поднялась и удалилась во внутренние покои. Двоюродный брат Ван Луна бесстыдно засмеялся и сказал, обращаясь к Лотосу, которая сидела и курила свой кальян:

– Эти горожанки уж очень ломаются, не так ли, старая госпожа?

Потом он пристально посмотрел на Лотоса и сказал:

– Ну, старая госпожа, если бы я не знал, что мой родственник Ван Лун богат, я догадался бы об этом, взглянув на тебя: тебя разнесло горой! Ты, должно быть, ела вволю. Только у богачей бывают такие толстухи жены.

Лотосу очень польстило, что он зовет ее старой госпожой, потому что так величают только женщин из знатных семей. Она засмеялась густым, рокочущим в ее жирном горле смехом и, выдув золу из трубки, дала рабыне набить ее снова и, обратившись к Кукушке, сказала:

– Этот бесстыдник любит пошутить!

Говоря это, она игриво посмотрела на двоюродного брата, хотя теперь, когда глаза у нее стали маленькие, совсем не похожие на абрикос, и заплыли жиром, эти взгляды потеряли прежнюю выразительность. И, встретив ее взгляд, двоюродный брат бурно расхохотался и вскричал:

– Ну, она все такая же потаскуха!

И все это время старший сын стоял молча, сдерживая гнев.

Когда двоюродный брат все осмотрел, он пошел навестить свою мать, и Ван Лун проводил его к ней. Она лежала на кровати и так крепко спала, что сын едва мог ее добудиться, но все же разбудил, постучав ружьем о плиты пола у ее изголовья. Она проснулась и сонно смотрела на него, и он сказал в нетерпении:

– Твой сын здесь, а ты все никак не проспишься!

Она поднялась с постели, стала всматриваться в него и сказала в изумлении:

– Мой сын… это мой сын… – и долго не сводила с него глаз.

Наконец, словно не зная, что еще сделать, предложила ему трубку опиума, как будто бы не могла придумать ничего лучше, и сказала рабыне, которая ходила за ней:

– Приготовь ему трубку!

И, в изумлении глядя на нее, он сказал:

– Не нужно, не хочу.

Ван Лун, который стоял у постели, вдруг испугался, что он обратится к нему и скажет: «Что ты сделал с моей матерью, что она высохла и пожелтела, и вся ее толщина пропала?» – и Ван Лун поторопился сказать:

– Мне хотелось бы, чтобы она курила меньше, потому что на опиум для нее идет целая горсть серебра в день; но она стара, и мы не смеем ей перечить.

Он говорил, вздыхая, и исподтишка поглядывал на сына дяди, но тот молчал и в изумлении смотрел, что стало с его матерью, и когда она снова упала на постель и заснула, он встал и вышел, стуча сапогами и опираясь на ружье, как на палку.

Никого из всей орды бездельников на внешних дворах Ван Лун с семьей не боялся и не ненавидел так, как двоюродного брата, несмотря на то, что солдаты обрывали сливовые деревья и цветущие кусты миндаля, и ломали их, как вздумается, и портили тонкую резьбу стульев тяжелыми кожаными сапогами, и засорили нечистотами пруды, где плавали золотые и пятнистые рыбки, так что рыбки издохли и гнили в воде, плавая на поверхности кверху белым брюшком.

Двоюродный брат приходил и уходил, когда вздумает, и приставал к рабыням. И Ван Лун с сыновьями смотрели друг на друга воспаленными и ввалившимися глазами, так как боялись уснуть хоть на минуту.

Потом Кукушка увидела это и сказала:

– Остается только одно: дать ему рабыню, и пусть тешится ею, пока он здесь, а не то он возьмет, что не полагается.

И Ван Лун с жаром ухватился за ее слова, ему казалось, что дольше он не вынесет такой жизни, – столько было беспокойства в его доме, и сказал:

– Это хорошая мысль!

И он велел Кукушке пойти и спросить двоюродного брата, какую он хочет рабыню, потому что он видел их всех. И Кукушка так и сделала и, вернувшись, сказала:

– Он говорит, что хочет взять бледную малютку, которая спит у госпожи на кровати.

Эту рабыню звали Цветок Груши, и ее-то Ван Лун купил в голодный год, маленькую, жалкую и заморенную голодом, и так как она всегда была слабого здоровья, ее баловали, и она только помогала Кукушке и оказывала мелкие услуги Лотосу: набивала ей трубку, разливала чай, – и в комнатах Лотоса ее увидел двоюродный брат.

Когда Цветок Груши услыхала об этом, она заплакала, наливая чай для Лотоса, – потому что Кукушка говорила это вслух на внутреннем дворе, где все они сидели, – и уронила чайник, и он разбился вдребезги о плиты пола, и чай разлился рекой. Но девушка не видела, что делает. Она бросилась на колени перед Лотосом и, ударившись головой о пол, простонала:

– О, госпожа, нет, нет, не меня! Я боюсь его хуже смерти…

И Лотос рассердилась на нее и сказала недовольно:

– Он только мужчина, а мужчина есть мужчина, и все они одинаковы с девушками. Так из-за чего же столько шума?

И она обернулась к Кукушке и сказала:

– Возьми эту рабыню и отдай ему.

Тогда молодая девушка умоляюще сложила руки и так заплакала, словно умирала от страха, и все ее маленькое тело дрожало от страха, и она переводила взгляд с одного