Ван-крестьянин, теперь стали звать его Ван-воротила или Ван-богач.

Деньги на все это уходили из рук Ван Луна, и он сам не знал, когда и сколько истрачено, потому что приходил старший сын и говорил:

– Мне нужно сто серебряных монет.

Или:

– Вот хорошие ворота. Починка обойдется совсем дешево, и они будут как новые.

Или:

– А вот здесь нужно поставить длинный стол.

И Ван Лун курил и отдыхал, сидя во дворе, и отдавал ему серебро, монету за монетой, потому что он без труда получал серебро с земли после каждого урожая, когда бы оно ему ни понадобилось, и ему не жаль было с ним расставаться.

Он так и не узнал бы, сколько дает, если бы его средний сын не пришел к нему во двор однажды утром, когда солнце едва поднялось над стеной, и не сказал:

– Отец мой, разве не будет конца этому швырянью деньгами? Да и к чему нам жить во дворце? Если бы эти деньги отдать в рост из двадцати процентов, они принесли бы немало серебра, – а какая польза от всех этих прудов и цветущих деревьев, которые не приносят даже плода, и от всех этих никчемных лилий?

Ван Лун видел, что братья еще будут ссориться из-за этого, и сказал торопливо, чтобы его оставили в покое:

– Ведь это все в честь твоей свадьбы.

Тогда молодой человек ответил, улыбаясь кривой и вовсе не веселой улыбкой:

– Странно, что свадьба стоит в десять раз дороже невесты. Ведь это наше наследство, которое должно быть поделено между нами, когда ты умрешь, тратится теперь зря ради того только, чтобы тешить гордость моего старшего брата.

Ван Лун знал упорство своего среднего сына, знал, что его не переспоришь, и потому сказал торопливо:

– Хорошо, хорошо, я положу этому конец, я поговорю с твоим братом и закрою свою руку. Довольно. Ты прав.

Молодой человек принес с собой список, где было записано, на что истрачены деньги его братом. Ван Лун увидел, какой длинный был этот список, и сказал поспешно:

– Я еще не ел, а я уже стар и чувствую слабость по утрам, пока не поем. Отложим до другого раза.

Он повернулся и пошел в свою комнату, прекратив этот разговор.

Но в тот же вечер он обратился к старшему сыну и сказал ему:

– Кончай красить и полировать. Довольно! Мы ведь все-таки крестьяне.

Но молодой человек ответил с гордостью:

– Нет, мы не крестьяне. В городе нас начинают называть «знатное семейство Ван». Нам подобает вести жизнь, достойную этого имени, и если мой брат ценит деньги только ради них самих, то нам с женой придется поддержать честь имени.

Ван Лун не знал, что люди так называют его дом, потому что, состарившись, он редко бывал в чайных домах и еще реже на хлебном рынке, с тех пор как там был его средний сын и вел за него дела. Но втайне ему это польстило, и он сказал:

– Так что ж, даже знатные семьи ведут свое начало от земли, и корни их в земле.

Но молодой человек ответил бойко:

– Да, но они подымаются над землей. Они ветвятся и приносят цветы и плоды.

Ван Луну не понравилось, что сын отвечает ему так бойко и свободно, и он прикрикнул:

– Я сказал то, что сказал. Перестань швырять серебро. А корни, чтобы принести плод, должны глубоко врасти в землю.

Настал вечер, и Ван Луну хотелось, чтобы сын ушел с этого двора к себе. Ему хотелось, чтобы сын ушел и оставил его в покое, ему хотелось побыть в сумерках одному. Но сын не давал ему покоя. Этот сын готов был слушаться отца, потому что он был доволен комнатами и дворами, по крайней мере сейчас, и сделал то, что хотел, но все же он начал снова:

– Пусть этого будет довольно, но есть еще другое дело.

Тогда Ван Лун швырнул трубку на землю и закричал:

– Неужели меня никогда не оставят в покое?

Но молодой человек продолжал упрямо:

– Это не для меня, и не для моего сына, а для моего младшего брата, который приходится тебе сыном. Не годится ему расти невеждой. Нужно его чему-нибудь учить.

Ван Лун взглянул в удивлении, потому что это была новость. Он давно уже решил, чем должна быть жизнь его младшего сына, а теперь сказал:

– Моим домашним незачем больше набивать головы иероглифами. Довольно и двоих ученых. А к нему перейдет земля после моей смерти.

– Да, но от этого он плачет по ночам, и от этого он бледен и тонок, словно тростинка, – отвечал старший брат.

Ван Луну и в голову не приходило спрашивать младшего сына, как он хочет устроить свою жизнь, потому что он решил, что один из сыновей останется на земле. Слова старшего сына ошеломили его, и он замолчал. Он медленно подобрал трубку с земли, раздумывая о младшем сыне. Это был юноша, не похожий на братьев, молчаливый, как его мать, и потому, что он был молчалив, никто не обращал на него внимания.

– Ты это от него слышал? – неуверенно спросил Ван Лун старшего сына.

– Спроси его сам, отец, – ответил молодой человек.

– Да, но один из моих сыновей должен быть на земле! – вдруг начал Ван Лун, повысив голос.

– Почему, отец? – возразил молодой человек. – Ты богат, и твоим сыновьям незачем походить на рабов. Это не годится. Люди скажут, что у тебя злое сердце. «Вот человек, который сделал своего сына батраком, а сам живет, словно князь». Вот что скажут люди.

Молодой человек говорил с умыслом, так как знал, что его отец очень заботится о том, что скажут о нем люди, и продолжал:

– Мы могли бы нанять для него учителя или послать его в школу на Юг, и так как у тебя есть помощники в доме – я и мой средний брат, – то юноша может выбрать то, что ему нравится.

И Ван Лун сказал наконец:

– Пошли его ко мне.

Через некоторое время вошел третий сын и остановился перед отцом. Ван Лун посмотрел на него, желая понять, что он такое. И он увидел высокого и стройного юношу, не похожего ни на мать, ни на отца, но серьезного и молчаливого, как мать. Он был красивее матери и гораздо красивее всех детей Ван Луна, кроме второй дочери, которая ушла в семью мужа и больше не принадлежала к дому Ванов. Но лоб юноши пересекали, портя его красоту, густые черные брови, слишком густые и черные для его молодого лица, и когда он хмурился – а хмурился он часто, – эти черные брови сходились на переносице широкой прямой полосой. Ван Лун пристально посмотрел на сына и, разглядев его как следует, сказал:

– Твой старший брат говорит, что ты хочешь научиться читать.

И мальчик ответил, едва шевеля губами:

– Да.

Ван Лун вытряхнул золу из трубки и медленно набил ее свежим табаком, прижимая его большим пальцем.

– Что же, должно быть, это значит, что ты не хочешь работать на земле и у меня не будет сына на земле, хоть сыновей у меня больше, чем нужно.

Он сказал это с горечью, но мальчик ничего не ответил. Он стоял, прямой и неподвижный, в длинной белой одежде из летнего полотна. Ван Луна наконец рассердило его молчание, и он крикнул:

– Что ты молчишь? Правда ли, что ты не хочешь работать на земле?

И снова мальчик промолвил одно только слово в ответ:

– Да.

И Ван Лун, смотря на него, сказал себе наконец, что ему не под силу справиться с сыновьями на старости лет, что они ему в тягость и он