по соседству. У него уже были составлены планы. Он нанял строителей. Они приступили к работе . . . а потом Соломон потребовал ссуду. Мой отец должен был вернуть все деньги, но, конечно, он использовал их, чтобы купить недвижимость, заплатить архитекторам и строителям. У него оставалось всего около четверти . . . Поскольку мой отец не мог заплатить, Соломон взял магазин. Он назначил управляющим своего племянника . . . Грязные, коварные, жадные евреи.”

Шефер нахмурился. “Почему он потребовал ссуду?”

- Он оправдывался тем, что надвигается война и слишком велик риск кредитования.”

- В 1938 году? Откуда он тогда знал, что грядет война?”

“Ну, не знаю. Может быть, евреи знают об этом, потому что сами начинают войны. Но это не имеет значения. Это был просто предлог. Соломон намеренно влез в долги моего отца, чтобы он мог взять дело в свои руки. Папа считал его своим другом. Но еврей никогда не будет твоим другом. Он думает только о себе и своей расе. Так что теперь у него есть магазин. Мой папа умер. И все, что я хочу сделать, - это помочь борьбе с евреями.”

Лицо Шефера было каменным, неподвижным, как у статуи: он ничего не показывал. Он продолжал смотреть на нее, его глаза, как иглы, проникали глубоко в ее душу. А потом, словно щелкнув выключателем, он сказал: "Браво! - и трижды медленно и выразительно хлопнул в ладоши. - Хорошо сказано, фройляйн.”

Шафран не была уверена в своих словах.

- Фройляйн Марэ, ваши бумаги . . .”

Шафран поняла, что прошла испытание. Она направлялась в Бельгию, и, похоже, Шефер был настолько впечатлен ее выступлением, что отправил ее прямо туда.

Она была дома. Теперь ее миссия могла начаться. Но в душе она молча извинялась перед Исидором Соломоном. Прости меня, Иззи. Я использовала твое имя, чтобы одурачить этих нацистов. Я лгала о тебе и твоем народе. Но клянусь тебе, старый друг, это будет не напрасно.

•••

Не прошло и недели после прибытия в Лиссабон, как шафран сошла с поезда на станции Гент-Сен-Петер в Бельгии и начала свое пребывание среди самых презренных коллаборационистов и сочувствующих нацистам в Нидерландах.

Чтобы играть свою роль убедительно, она была вынуждена, как и предупреждал Харди Эмис, принять вид убежденности в идеологии и морали, которые она находила отвратительными. Дело было не только в том, чтобы попугать гнусные, психотические идиотизмы Адольфа Гитлера, как будто они были продуктом величайшего ума, который когда-либо видел мир. Это означало аплодисменты, когда пьяный краснолицый VNV в черной рубашке поднялся на стол в баре в Генте, заполненном сочувствующими нацистам, и сказал: “Мы помогли эсэсовцам собрать сегодня сто пятьдесят евреев и отправить их в транзитный лагерь в Мехелен. Скоро все крысы будут пойманы, и Бельгия станет свободной от евреев!”

Это означало смех, когда кто-то кричал в ответ: “они успеют на следующий поезд? и чернорубашечник ответил: "О да, и у них будет много компании в их путешествии. Они будут упакованы красиво и плотно!”

За первые несколько месяцев пребывания в Бельгии она пробилась в самое сердце партийной иерархии ВНВ. Мысль о том, что кто-то приехал из Южной Африки, чтобы стоять рядом с ними, казалось, взволновала лидера партии Хендрика Элиаса и его дружков. Несмотря на все свое бахвальство, они, казалось, понимали, что их политика все еще ненавистна большинству внешнего мира, а также очень многим людям в их собственной стране. Любой жест дружбы или солидарности приветствовался, а когда он исходил от привлекательной молодой женщины, то встречался еще более тепло.

Элиас считал себя выдающимся интеллектуалом. Круглолицый, сорокалетний очкарик, он хвастался тем, что изучал философию и право в университетах Левена, Парижа и Бонна. “У меня две докторские степени из трех стран, так что вы можете видеть, что я широко мыслю и много путешествую,-засмеялся он, удивляясь собственному остроумию.

Шафран подчинилась. Она решила, что Марлиз должна быть достаточно умна, чтобы заинтересовать Элиаса, но не настолько, чтобы представлять для него угрозу. Она проявляла интерес к политике и роли ВНВ в управлении Бельгией в условиях немецкой оккупации, в то же время прислушиваясь к мнению Элиаса и будучи благодарной ему за его проницательность. Она была особенно откровенна по поводу англичан и их высокомерного, лицемерного взгляда на мир.

- Они говорят о демократии и свободе, но они злые лжецы!- воскликнула она. - Они разъезжают по всему миру, отбирают у людей их страны, грабят их драгоценное имущество. Посмотрите на Южную Африку! Мой народ нашел золото и алмазы на своей земле. Англичане вступили в войну, чтобы забрать шахты себе. Они везде такие . . . повсюду!”

Через две недели после ее вспышки гнева Элиас отвел Шафран в сторону и сказал: “Я думал о ваших взглядах на британцев . . .”

- О! Надеюсь, я сказал не слишком много. Шафран от стыда опустила голову. “Это было не мое место для разговоров.”

- Глупости, моя дорогая, я думал, ты хорошо говоришь. И действительно, как-то вечером я разговаривал с генералом фон Фалькенхаузеном . . .”

Шафран посмотрела на него широко раскрытыми от удивления глазами. - Сам военный губернатор Бельгии?”

“Тот самый, - сказал Элиас, сияя от гордости. - Я упомянул о ваших чувствах к англичанам, и генерал сказал мне - и вот какие слова он употребил - " Вы можете сказать фрейлейн Марэ, что англичанам не позволят делать свои трюки в Бельгии. Они продолжают посылать сюда людей для работы с подрывными элементами, и ... . .- "- Элиас сделал паузу, прежде чем произнести кульминационную фразу,—“Мы продолжаем ловить их! - Ну, как тебе это нравится?”

“Как чудесно, - сказала Шафран. “Как они это делают?”

“У него есть информаторы. Один из них особенно важен.”

“А кто он такой?”

“О, я не могу вам этого сказать, и, кроме того, с какой стати вам знать такие пустяки?- засмеялся Элиас.

Шафран отметила, что он не отрицает пол информатора, и улыбка Элиаса исчезла. Она быстро сменила тему разговора.

“Я не знаю, как это сказать . . .- Шафран была в восторге, хотя ей больше хотелось плакать. “Я так благодарна и польщена, что вы рассказали генералу обо мне. И что он считает меня достойной личного послания .