достоянии те средства, что необходимы для выражения требуемой идеи. Настоящее чудо! Напрасно, скажете вы, сетую я по поводу его неизлечимой болезни, ведь ясно видно, что еще «не истощилась свежесть его»[961], и язык его с ним и слушается его, и развлекается он им, сколько душе его угодно.

Прямо загадка! А разгадка проста: вы, конечно же, помните 37-ю главу из Йехезкеля об иссохших костях и т. д. Восстание из мертвых, помните?[962]

Вы же знаете, что там за аллегория и какова ее мораль. «Даже если острый меч лежит на шее человека – не должен он терять надежды на милость Божью»[963]. Пока душа теплится во мне, я борюсь, барахтаясь между жизнью и смертью. Открываю маленький Танах, лежащий у меня в изголовье, проглядываю его, черпаю новые силы и говорю ангелу смерти: «Останови руку твою!»[964] Не трожь меня, мне еще предстоит большая работа: извлечь из омута забвения воспоминания и запечатлеть их на бумаге – быть может, они окажутся полезны грядущим историкам.

Так, прислушиваясь к вашему совету, я начал, хоть и с большими перерывами, писать. Пишу и вычеркиваю, пишу и вычеркиваю, стремясь оставить не требующий исправления вариант. Я прекрасно знаю, что не достался мне писательский талант, но я сумею, напрягая последние силы, предоставить материал для тех, кто обладает талантом, для специалистов. Хотя моя дорогая супруга и мешает мне, говоря: «Разбойник! Ты играешь со смертью[965] – такому больному, как ты, необходимо лежать в постели, в покое, при твоих страданиях, а ты сидишь, согнувшись, за столом, напрягаешь свой мозг и пишешь далекие от реальной жизни вещи. Зачем тебе эти вещи, чье время прошло. Нет уже никакого смысла напрягаться ради них». Тяжела мне эта война, но она по-своему права: ведь кто изводится и страдает из-за болезни мужа, как не она? Вы-то поймете меня, ведь «мудрому хватает намека»…[966] Из-за этого работа моя продвигается тяжело и с перерывами, но я в любом случае постараюсь вычитать те две главы, что уже написаны, и выслать их вам на пробу, и если они вам понравятся, я продолжу свою работу (если только не оборвется нить моей жизни…).

Но оставим же, пожалуйста, этот наводящий на грусть разговор о болезни и смерти и поговорим немного о вещах радостных и вселяющих надежду.

Вот уже около тридцати пяти лет, как я не видел пасхального седера. Те местные евреи, что пекут или получают из других городов мацу, в большинстве своем люди неотесанные и невежественные: весь год они выращивают свиней, нарушают субботу и т. п., и только на Песах они, так сказать, «кошеруются» и едят мацу, а есть и такие, что мацу и хамец вместе.

Я же страстно хотел увидеть пасхальный седер по всем правилам, согласно обычаю наших отцов в прошлом, и вот меня пригласили на первый пасхальный вечер в дом одного местного уважаемого еврея. Это был самый искусный портной в нашем городе, он живет тут уже двадцать восемь лет. Ему лет семьдесят пять, он высокого роста, лицо красиво красотой мудреца, на улице всегда достойно одет, в красивых очках и т. п. Кто с ним не знаком, наверняка подумает, что он профессор. Он сейчас оставил свое ремесло и получает солидную пенсию (он в любом случае человек с достатком). В один прекрасный день он серьезно заболел, и уже говорили, что жизнь его под угрозой. Естественно, были приняты все меры, денег не пожалели, врачи навещали его все время дома, и – прямо чудо с небес – он спасся от смерти, и состояние его здоровья улучшилось. Короче, он послал пригласить меня к ним домой на первый седер. Я принял приглашение и пошел, и теперь никогда не забуду этого вечера. Это было прекрасно! Комната хоть и маленькая (он поменял квартиру, продав свой большой дом), но чистая и украшенная красивой мебелью. На столе стояло блюдо с тремя листами мацы, прикрытыми красивой салфеткой. На другом блюде были все виды еды, согласно «Шулхан арух». Две большие свечи источали яркий свет (не считая электрического света). Вся посуда, блюда, тарелки, блестящие стаканы – точно как было принято раньше у богатых евреев. Панянский (это его фамилия) встает и произносит благословение на вино. Господи боже! Я сижу и таю от удовольствия, а все его домашние, дети и внуки, сидят за столом, слушают и ни слова не произносят из уважения к главе семьи, а после этого – чтение «Агады» (естественно, он сам читал, поскольку представители нового поколения не знают ничего, круглые невежды, и иврит тоже забыли, если и знали что-то в детстве).

После этого – вечерняя трапеза со всеми деликатесами: кнейдлах, хремзлах, тейглах – всё из мацовой муки, и жирный суп с курицей, зарезанной шойхетом по всем правилам. Эти несколько часов, что я провел за их столом (несмотря на то, что из-за болезни я не мог насладиться всеми блюдами, я немного попробовал из того, что мне можно), этот седер я не забуду никогда, ибо мне вспомнилось прошлое: детские годы и юность, затем учеба в ешиве, различные скитания, которые мне пришлось пережить, пасхальный седер в родительском доме, а потом и в нашем доме, когда я был счастлив в этой жизни, и наши сыновья и дочери вокруг стола, и большое веселье среди мелюзги, прячущей афикоман, и т. п. Где они[967], мои сыновья и дочери? Злодей Гитлер убил и зарезал шесть миллионов евреев, среди них и наших дорогих детей. А под конец нелепая смерть забрала мою милую дочь Ханну уже здесь. Сердце разрывается от досады, но надо крепиться, чтобы не испортить праздник в чужом доме. Несмотря на то, что я не богобоязненный еврей, я получил от этого вечера огромное наслаждение. Помнится, Беркович, зять Шолом-Алейхема, в воспоминаниях о Шолом-Алейхеме, публиковавшихся в минской газете «Октябр»[968], писал, что на Песах великий писатель проводил седер, как принято у наиболее богобоязненных евреев – одетый в самые красивые одежды, в белом китле, и вся семья должна была быть там, и многие из родственников, и гости из бедняков, и Шолом-Алейхем с сыновьями и зятьями справляли седер по всем правилам и пели красивые еврейские песни. Кто смёл бы пыль с твоей могилы и рассказал бы тебе, что хоть десятки тысяч и читают твои книги, но понимают ли они твою великую душу, душу еврея и человека, любящую все созданное по образу Божьему, без различия веры