Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Я тут вспомнила еще одно слово, как заговорили про «вольность», – сказала она, – «Марудный». Бабушка Веслава так на Збигнева говорила. «Марудный ты Збышек вырос», – бывало вздохнет. А потом: «Да как и все поляки».
– Она его поляком считала?
– Кто знает? Может, шутила так. Он ведь всю молодость в Кракове провел. Учился там на медицинском – хотел хирургом стать.
– А я тоже марудный, по-твоему?
– Еще какой! – воскликнула мать, – Такой избалованный и крикливый рос! Если не по-твоему, сразу кричишь и беснуешься. Збигнев, конечно, во всем тебе потакал. А я ему говорила, что эта польская вольность до добра не доведет.
После этих слов радость в ее взгляде угасла, она произнесла, теперь с сожалением:
– Когда Збигнев исчез и ты приехал, я была в ступоре. Я ведь не знала тебя. Ты жил в Нагоре с восьми лет. Всюду с отцом. И вот нежданно-негаданно ты в Москве, один, и ясно – нужна моя поддержка. Но я даже не знала, что тебе сказать, если ты придешь на порог. Мы созванивались, ты говорил, что работаешь и у тебя все хорошо. Я успокаивала себя: «Ничего, нужно дать ему время, и все наладится. Не нужно лезть в душу». А когда все завертелось с «Плутами спектакля», было слишком поздно. Я не предложила руку помощи, и…
– Брось, – прервал ее я, – Ты же не знаешь всей истории.
У мамы часто случались такие циклы угрызений совести. Наверно, каждая мать нуждается в подобном сюжете для себя: мое дитя пошло по скользкой дорожке, потому что я не уследила. Но такое рассуждение справедливо, только если «дитя» действительно еще дитя. Если речь о двадцатилетнем подростке, в хорошей физической форме и с трезвой головой на плечах, каким несомненно был я, когда приехал в Москву, то это совсем другое дело. Хотя насчет трезвой головы это спорно.
– Ты ни в чем не виновата, – я повторял эти слова в какой уже не помню раз, – Пойти к «Плутам» было моим собственным выбором. Меня увлекли идеи Мило.
– Увлекли? – переспросила мать, – Разве ты не видел, что это примитивный анархизм в своей худшей ипостаси?
– Возможно бы и увидел, если не сеансы гипноза. Если бы не наркотики.
Теперь угрызения совести чувствовал я. Гипноз работает только, если человек верит, что он работает. Так говорил психотерапевт. Получалось, что я снимал с себя ответственность за действия в пользу «это было сделано под гипнозом».
Мы собирались каждую неделю в заброшенном здании завода и слушали его проповеди. По-другому и не скажешь. Его речь всегда проникала нам в душу – потерянным подросткам, что не в силах обуздать юношеский гнев. «Никто из нас не живет больше по-настоящему, – однажды декламировал он, стоя за трибуной, – Отныне всем правит спектакль и только спектакль. Но как разбить оковы иллюзии? Как заставить зрителей снова чувствовать, а актеров – сбросить маски? Есть только один ответ – уколоть их как можно больнее». Каждый из нас получал задания. Кто-то выпускал животных из клеток зоопарка, кто-то подстерегал педофилов во тьме переулков, а кто-то наказывал не в меру жадных бизнесменов. Мама была права – примитивный анархизм. Но мы жаждали выплеснуть копившуюся энергию, и Мило давал нам эту свободу.
Перед каждой встречей мы глотали таблетки. Я не знал, что это было – Мило говорил, что они помогут нам победить страх. Позже мне сказали, что это был галлюциноген, который лишал человека воли – по типу скополамина, найденный Борисом. Неудивительно, что он вызвал у меня ту же реакцию, когда я был в доме Натальи. Благодаря гипнозу и таблеткам, Мило надолго поселился в наших головах. Конечно, не все выдерживали. Некоторые тряслись от страха, другие уходили без интереса. Но те, кто оставался, оказывались под полным контролем Мило. Во время этих собраний я будто наблюдал за собой со стороны, в то время как моими действиями управлял кто-то другой – Мило. На заданиях я чувствовал себя точно так же – будто все это происходит не со мной. Поэтому большинство событий плохо отложились в памяти.
«В гипнозе сознание разделяется на две части, – авторитетно говорил адепт современной психиатрии в очках и с бородкой «хочу-быть-как-Фрейд», – А чтобы гипноз подействовал, оператор должен вызывать уважение и быть авторитарной фигурой. Легче всего подвергнуть гипнозу детей и неуверенных в себе подростков». Слушать такое было нелестно, прямо скажу. Да что там – вовсе унизительно. Мило действительно заменил в моей голове вакантное место. Отца? Бога? Скажем так – по аналогии с автомобильными ворами – что Мило просто «угнал» мое сознание. Или я дал его угнать. Сознание обычно уберегает нас от сумасшедших и экстремальных поступков. Гипноз Мило снимал оковы и давал команду всему безумному, что в тебе было: «Пойди укуси это больное общество».
Когда нас в итоге взяла полиция, большинство «плутов» получили сроки. Но не я – имея нагорский паспорт и вид на жительство, я считался иностранцем. Меня направили к психотерапевту на «исправление». Мне было запрещено принимать какие-либо депрессанты или галлюциногены. Гипноз посадил глубоко в сознании разрушительную личность Мило. И в Нагоре она снова проявилась, хотя не в полную силу. Маме об этом, конечно, нельзя было говорить.
– Что тебе психотерапевт сказал на последней встрече? – спросила она.
– Сказал писать.
– Писать? – удивленно переспросила она, – И как, получается?
– Ну да. Пишу все, что со мной происходит здесь.
– Ты уверен, что это хорошая тема?
– Ты же сама хотела, чтобы я писателем стал, – шутливо ответил я, – Постоянно мне подкидывала каких-то авторов.
Терпеть их не мог, правда. Мама очень любила отечественную публицистику XVII-XVIII века и давала мне тексты Салтыкова-Щедрина и Феофелакта Косичкина (что за странное имя вообще) из «Современника».
– Писательство как терапия… Хм, что-то в этом есть, – произнесла она, сделав рывок коленями, чтобы запустить качельки.
– Анджей! – донеслось со стороны дворика.
Кричала Дорота. Я посмотрел в ее сторону, и она призывно помахала рукой. Очевидно, звала на барбекю. Матей успел принести дров, и вместе с Димой они разжигали небольшой костер. Я дал знак, что сейчас подойду.
– Сегодня будет вечеринка! Здорово! – воскликнула мама, – Ты не представляешь, какая тут была скука, пока ты разъезжал по всей Нагоре. Причем впустую, как оказалось. Когда ты им скажешь?
– Скажу что?
– То что случилось на Совете! Они все думают, что им еще неделю ждать Радоницы. Но ты мне сказал, что этой Sun & Son больше нет.
– Но это