– Привет, – пролепетала я, внезапно почувствовав смущение. – Так приятно с вами познакомиться!

В окне мелькнуло еще какое-то движение, и появился Саул, добродушно улыбающийся мне.

– Я Саул, и нам всем очень приятно, – заверил он меня, протягивая через раму ладонь для рукопожатия. Его пальцы были тонкими, одни кости, но хватка очень сильной. Темная щетина на лице резко выделялась на фоне призрачно-белой кожи. – Мы так много слышали о вас.

– Так много, – повторила Ева, бросив слегка дразнящий взгляд на Томаша. – Все эти месяцы, пока мы добирались сюда, каждый день было одно и то же: Алина такая, Алина сякая. Словно недостаточно, что парень ради вас готов пройти пешком через всю Польшу, он должен был попытаться заставить нас тоже влюбиться в вас.

Я взглянула на Томаша и слегка хихикнула, увидев смущение, отразившееся на его лице. Он оглянулся на меня и печально пожал плечами.

– Тебя не должно удивлять, что я постоянно думал о тебе, – сказал он.

Я почувствовала, как горят щёки, и прошептала:

– А я о тебе.

– Спасибо вам за все, что ваша семья сделала для нас, Алина, – внезапно пробормотал Саул.

– Это такая малость… – поспешно сказала я, совсем не кривя душой. Что бы мы ни сделали, этого недостаточно. Не для этих людей, которые оставались добрыми и сердечными, несмотря на бедственные обстоятельства, в которых они существовали. В тот момент мне было стыдно, что я не нашла способа сделать для них больше – сделать для них что-то действительно важное, кроме того, чтобы позволить Томашу приносить им крохи продуктов, которые в противном случае должны были испортиться.

– Чепуха, – сказала Ева, широко раскрыв глаза. – Вы рисковали жизнью ради нас, и еда… еда, вероятно… единственная причина… – Она внезапно прочистила горло, подняла костлявую руку. – Ну, давайте я вам лучше покажу. – Она отодвинулась от нас, выпрямилась и приподняла маленький сверток.

– Хотите подержать ее? – тихо спросила Ева.

– Я… я не очень-то умею обращаться с детьми, – призналась я.

– Просто осторожно прижмите ее к себе и поддержите ей головку – она все еще довольно слаба, – сказала женщина, передавая крошечный сверток через отверстие в стене. Младенцы, которых я раньше держала на руках, были розовыми и прелестными, их мордашки были пухленькими, а улыбки ангельскими. Тиква Вайс выглядела иначе. Ей было всего несколько месяцев, но щеки уже были впалыми, а кожа так натянута на скулах, будто между ней и лицевыми костями не было никакой жировой прослойки.

Легкость свертка казалась невозможной – я немного откинула одеяло, просто чтобы убедиться, что внутри – целый ребенок.

Она была такой маленькой – слишком маленькой, но Томаш был прав. Этот ребенок был идеальным и бесценным, и он стоил риска, на который Томаш когда-либо шел, чтобы помочь семье Вайс.

– Еще раз, как ее зовут? – переспросила я Саула и Еву.

– Она наша маленькая Тиква, – пробормотал Саул. Я вопросительно взглянула на него, и он улыбнулся. – Ее имя на иврите означает – надежда.

Я наклонилась и провела пальцем по нежному личику малышки, откинула тонкую прядь темных волос с ее лба, прижала ее к себе чуть ближе, чуть сильнее. В этот момент я поняла, что держу на руках не просто ребенка – я держу в руках единственную надежду, которая осталась у этих двоих в целом мире. Мои глаза наполнились слезами, и я быстро смахнула их. Я знала, что должна быть сильной. Моя жалость не принесла бы никакой пользы этой маленькой семье.

Глядя, как я обнимаю девочку, Томаш легонько подтолкнул меня плечом.

– Скоро настанет наша очередь, – прошептал он мне на ухо. От его горячего дыхания я затрепетала. Я на мгновение отвела взгляд от ребенка, и мы обменялись нежными улыбками.

Мы пробыли там всего пять или десять минут. Томаш опорожнил ночной горшок Саула и Евы, принес запас свежей воды на несколько дней и продукты. Почти все это время я держала Тикву на руках, пока она не стала извиваться и хныкать, и Ева предположила, что дочка проголодалась.

Когда я передавала маленький сверток обратно, мне хотелось что-нибудь сказать, что угодно. Я хотела извиниться, попросить у них прощения – не за то, что я сделала неправильно, а за все, чего я не сделала. За годы оккупации я позволила себе быть сосредоточенной только на собственном самосохранении.

Все это время я чувствовала себя беспомощной, но в ту ночь с некоторым потрясением осознала, что ошибалась. В любой момент я могла бы занять определенную позицию – как Томаш, даже как Филипе или тысячи других людей, о которых до меня доходили слухи. Но я никогда не осмеливалась протянуть руку помощи. Я еще не понимала ужасающих глубин зла нацистской программы, но каким-то образом в лунном свете той ночью я почувствовала потерю человечности, пропущенный такт в сердцебиении нашего общего существования на этой планете.

Эта малышка должна была быть пухлой, розовощекой, она должна была жить в доме, а не в мышиной норе, и когда я возвращала ее матери в ту потайную комнату, мне было стыдно за свою трусость, словно именно из-за меня они оказались там. Если бы я сделала что-либо, что угодно! Изменил бы взмах крыла бабочки ситуацию, приведшую к тому, что эта семья оказалась в ловушке за фальшивой стеной?

– Нам действительно нужно возвращаться, – виновато произнес Томаш.

– Было очень приятно познакомиться с вами. – Голос Саула звучал так тепло, что у меня защемило сердце.

– И еще раз спасибо! – искренне добавила Ева.

Я не смогла выдавить и слова, только заставила себя улыбнуться и кивнуть, но когда мы с Томашем вышли из дома, я заплакала. Томаш взял меня за руку и крепко сжал ее. Мы шли, не останавливаясь, пока не оказались в поле возле моего дома. Он посмотрел на меня сверху вниз и беспомощно вздохнул.

– Алина…

– Это неправильно.

– Знаю. Все, что мы можем сделать, это попытаться помочь им. Мы не можем изменить ход войны, и мы, конечно же, не можем изменить мир. Но в наших силах сделать для них такую малость – помочь спрятаться, принести еду, быть их друзьями. Это намного больше, чем делают некоторые наши соотечественники. Ты должна гордиться этим.

– Но ребенок… – сипло прошептала я сквозь рыдания. – Томаш, ребенок заперт там с ними, а они – легкая добыча… Нацистам достаточно услышать ее плач…

– Мы должны верить, что есть надежда, – решительно заявил Томаш. – Они сумели справиться и дошли сюда, несмотря на множество препятствий. Это кое-чего стоит,