Очаровательный король-птица, спрятавшись в дупле дерева, целый день думал о своей принцессе.

«Как я рад, – говорил он себе, – что нашёл её! Как она привлекательна, как живо ощущаю я ту доброту, которую она ко мне изъявляет».

Этот нежны любовник переносил наказание, не дававшее ему жениться, с величайшим нетерпением, и никогда ещё никто так страстно не мечтал об окончании срока. Так ему хотелось оказать Флорине все возможные любезности, что полетел он в столицу своего королевства, к своему дворцу, впорхнул в свой кабинет через разбитое стекло и достал из сокровищницы алмазные подвески для ушей, такие красивые и такой превосходной работы, что подобных на свете не было. В тот же вечер принёс он их Флорине и просил надеть.

– Я согласна была бы, надеть их, – ответила она, – если бы вы меня видели днём, но так как я только ночью беседую с вами, то не надену их.

Король-птица пообещал ей распорядиться своим временем так, чтобы являться перед ней в час, когда она пожелает. Она сейчас же надела подвески, и ночь прошла в приятных разговорах, как и предшествующая.

На другой день Голубая Птица опять полетел в своё королевство, впорхнул в свой кабинет через разбитое окно и унёс с собой самые роскошные браслеты, какие когда-либо видели: были они из цельного изумруда, гранённого и выточенного посредине, чтобы можно было руку продеть.

– Вы, верно, думаете, – сказала ему принцесса, – что мои чувства к вам нуждаются в поощрении подарками? Плохо же вы меня знаете!

– Нет, госпожа моя, – отвечал он, – не думаю, чтобы безделушки, которые я вам подношу, были необходимы, чтобы мне сохранить вашу нежность, но моя нежность была бы оскорблена, если бы я упустил какую-нибудь возможность оказать вам моё внимание. А когда вы меня не видите, эти маленькие драгоценности напоминают вам обо мне.

Вслед за тем Флорина сказала ему немало любезных слов, а он отвечал ей тысячью таких же любезностей.

На другую ночь влюбленный король-птица не преминул принести своей красавице часики, которые были сделаны в жемчуге удивительной величины, и изяществом работы превосходило даже этот драгоценный материал.

– Зачем дарить мне часы? – любезно сказала она ему. – Когда вас нет со мной, то часы тянутся без конца, а когда мы вместе, они пролетают, как сон, и потому всё равно не могу я по ним точно определить время.

– Увы, принцесса, – воскликнул король Голубая Птица, – хоть и придерживаюсь я того же мнения, что и вы, но убеждён, что вы из деликатности преувеличиваете.

– После того, что вы переносите, – отвечала она, – чтобы сохранить мне ваше сердце, я думаю, что нельзя идти далее в дружбе и преданности.

Как только день занимался, король-птица забивался в самую глубь дупла дерева, чьи плоды служили ему пищей. А иногда он распевал чудесные песни, и голос его восхищал прохожих; они слушали и никого не видали, а потому все решили, что это поют духи. И мнение это так распространилось, что в тот лес никто не решался заходить. Кругом рассказывали тысячи баснословных приключений, которые будто бы там произошли, и общий ужас был верным защитником Голубой Птицы.

Дня не проходило, чтобы он не дарил чего-нибудь Флорине: то принесёт жемчужное ожерелье, то сверкающие перстни тончайшей работы, то алмазные застёжки, то драгоценные печатки, то букетики самоцветных камней, подражавших форме и окраске цветов, то занимательные книжки, то медали; таким образом, у неё скопилось множество всяких удивительных сокровищ. Она надевала их только на ночь, чтобы королю понравиться, а днём, так как ей некуда было их запирать, заботливо прятала их в свой соломенный тюфячок. Так протекли два года, и ни разу Флорина больше не оплакивала своего заключения, да и как можно было ей плакаться? Рада она была все ночи видеть своего возлюбленного, и никогда ещё у неё не было столько прелестных вещей. Хотя она ни с кем не видалась, а Голубая Птица днем прятался в дупле дерева, всё-таки у них было тысячу вещей, которые можно было рассказать друг другу, потому что сердца их всегда давали им предмет для беседы.

В то же время злая королева, которая так жестоко держала Флорину в заключении, делала тщетные усилия, чтоб свою Пеструшку выдать замуж. Посылала она послов, чтобы предложить её в жены всем принцам, каких только знала по имени; но когда послы приезжали, их тотчас же без долгих слов выпроваживали.

– Если бы разговор шёл о принцессе Флорине, – отвечали им, – мы бы вас с радостью приняли; что же до Пеструшки, то пусть она останется девою навек, никто с этим спорить не станет.

После таких докладов Пеструшка и её мать ещё больше злобились на ни в чём неповинную королевну, которую они преследовали.

– Как, – говорили они, – несмотря на то, что она находится в заключении, эта высокомерная особа всё-таки становится нам поперек! Как простить ей все гадости, которые она нам наделала! Быть не может, чтобы она не состояла в секретной переписке с заморскими странами, – а уж одно это является государственным преступлением; поймаем-ка её по свежему следу и найдём все возможные способы к тому, чтобы её уличить.

Они окончили своё совещание так поздно что было уже за полночь, когда решили они подняться на башню и её допросить. Принцесса в это время стояла у 0кна, беседуя с Голубой Птицей, украшенная своими драгоценностями, и чудные её волосы были убраны с такой тщательностью, которая не свойственна удрученным людям. Комната её и постель были усыпаны цветами, а несколько испанских пастилок,[55] которые она только что сожгла, наполняли комнату чудным ароматом. Королева стала у двери подслушивать, и показалось ей, что там поют арию на два голоса, а голос у Флорины был почти небесный. И вот какие нежные слова она услышала:

О, как судьбой огорчены мы,

Как мы страдаем от неё,

За то, что, несмотря на все,

Друг другом нежно мы любимы.

Но что б ни делали враги,

Друг другу будем дороги,

Несколько вздохов заключили их маленький концерт.

– Ах, Пеструшка, нас предали! – вскричала королева и, толкнув со всей силы дверь, бросилась в комнату.

Что было делать Флорине в этот миг. Быстро распахнула она окно, чтобы дать время своей королевской птичке улететь. Она гораздо более была занята его спасением, нежели своим; но у него не хватило решимости оставить её, ибо зоркие его