Завод избавил меня от кошмаров; и все же я продолжал чувствовать, пускай и слабо, ту напряженную атмосферу, знаменовавшую приход временного управляющего. Думаю, это ощущение присутствия было нарочно придумано «Квайн Организейшен». Ведь компания всегда что-то меняет и улучшает в своих делах.

Увольнять по-прежнему никого не собираются, более того, в какой-то момент компания даже перестала отпускать работников на пенсию. Нам всем прописали новые лекарства, хотя я не могу наверняка сказать, сколько лет назад это произошло. Никто на заводе не помнит, как долго мы здесь работаем и даже сколько нам лет, но скорость и производительность нашей работы продолжают расти. Кажется, что ни компания, ни наш временный управляющий никогда с нами не расстанутся. Но мы всего лишь люди, или, по крайней мере, живые существа, и однажды мы должны умереть. Это единственный уход на покой, который нас ожидает, хотя никто из нас ничего уже не ждет. Потому что мы не можем перестать думать о том, что может с нами случиться потом: какие планы компания имеет на нашу после-жизнь и какую роль в этих планах может сыграть наш временный управляющий. И только работа в безумном темпе, работа по свинчиванию и скручиванию маленьких кусочков металла, помогает нам отрешиться от таких мыслей.

И дома нового достигнет его тень

Среди ночи, без сна я лежу на кровати, прислушиваясь к глухому, мертвому гулу ветра за окном и царапанью голых веток по кровельной дранке. Мыслью моей завладел город у северных рубежей – картины всевозможных его углов и обличий. Вспоминаю я о кладбище на холме, что воспаряло над домами невдалеке от городской черты. Ни единой душе не обмолвился я о том кладбище – откуда долгое время проистекали страдания тех, кто искал приют в пустынных землях северного приграничья.

Там, в пределах кладбища на холме – в месте, куда более населенном чем город, над которым оно возвышалось – и похоронили Аскробия. Известный среди горожан затворник, глубоко созерцательная натура, Аскробий страдал от болезни, чрезвычайно обезобразившей его тело. Тем не менее несмотря на явные отличия от других – жестокое уродство и глубоко созерцательную натуру, смерть Аскробия не стала событием и прошла почти незаметно. Дурная слава о затворнике, толки и сплетни, связанные мною с его именем, возникли позже. Спустя какое-то время после того, как его скрюченное болезнью тело поселили средь прочих – на кладбищенском холме.

Поначалу Аскробия не поминали, лишь досужие разговоры по вечерам – зыбкие и обволакивающие перешептывания – упорно крутились вокруг загородного кладбища. В них излагались скорее общие мысли зловещего толка, включая умозрительные, насколько я разобрал, суждения о неких странностях с могилой. Дальше – больше, неважно, разъезжали ли вы по всему городу или безвылазно сидели в глухом квартале, эти вечерние разговоры становились привычными и даже начинали надоедать. Они доносились из темных подворотен узких улочек, из приоткрытых окон верхних этажей старинных домов, из дальних уголков гулких, запутанных коридоров. Казалось, повсюду звучали голоса, до истерики одержимые одною темой: «пропавшей могилой». Никто не воспринимал эти слова как указание на то, что могилу каким-то образом осквернили – разрыли и выпотрошили, – ни даже на то, что кто-то скрылся с надгробием, оставив обитателя сего надела безымянным. Даже я, менее других посвященный в тонкости своеобразия северного приграничного города, понимал, что означают словосочетания «пропавшая могила» или «отсутствующая могила». Надгробия стояли на холме столь плотной чередой, а землю настолько изрыли захоронениями, что явление поражало своей очевидностью: там, где прежде находилась вполне рядовая могила, на том самом месте, теперь зиял кусок целины.

На некоторое время вспыхнули пересуды о личности жителя пропавшей могилы. По той причине, что планомерный учет записей о погребениях на кладбищенском холме – где, когда или кого хоронят – не велся, дискуссии об обитателе той могилы, или бывшем ее обитателе, непременно порождали выплески самого дикого бреда, если не затихали в смутной, гнетущей растерянности. Одна такая беседа текла своим чередом в подвале заброшенного здания, где мы собрались как-то вечером. Именно в тот раз джентльмен, именовавший себя доктором Клаттом, первым выдвинул мысль, что имя на надгробии пропавшей могилы – Аскробий. При этом его утверждение прозвучало с почти оскорбительной уверенностью – как будто кладбище на холме не изобиловало плитами с неправильными или нечитаемыми именами, а то и вовсе без них.

В городе Клатт слыл обладателем недюжинного опыта в некой околонаучной области. Такая личность или, возможно, личина – далеко не первый случай в истории северного приграничья. Тем не менее когда Клатт заговорил об этой аномалии не как о пропавшей могиле или могиле отсутствующей, но о могиле рассотворенной, остальные к нему прислушались. Довольно скоро именно Аскробия стали чаще всего упоминать в роли обитателя пропавшей – а ныне рассотворенной – могилы. В то же время репутация доктора Клатта оказалась напрямую связана с репутацией усопшего – всем известного своим обезображенным телом и глубоко созерцательной натурой.

В ту пору начало казаться, что в каком месте города вы бы не очутились, Клатт уже стоял и разглагольствовал там о своей близости Аскробию, называя теперь того «пациентом». В тесных подсобках давно разорившихся лавок, или в любом подобном нехоженом месте – например, на углу дальней улицы – Клатт вещал о том, как приходил в особняк Аскробия на задворках и пытался изгнать болезнь, от которой страдал затворник. Вдобавок, Клатт хвастал и проникновением в тайны этого созерцателя, с которым большинство из нас не встречалось, не говоря уже о сколь угодно краткой беседе. Похоже, Клатт наслаждался вниманием тех, кто ранее отвергал его как обычного пройдоху северного приграничья – да и, возможно, до сих пор не поменял свое мнение. На мой взгляд, он понятия не имел о стойкой подозрительности и даже ужасе, который навлек тем, что определенные люди назвали «сованием носа» в дела Аскробия. Городская заповедь «Не суй носа» вслух не высказывалась, зато ее действие часто наблюдалось воочию. Мне, по крайней мере, казалось так. И желание выставить напоказ скрытую мраком подноготную Аскробия, пускай даже байки доктора были преувеличены или полностью вымышлены, считались весьма рискованными с точки зрения многих городских старожилов.

Несмотря на это, никто не отворачивался, когда Клатт заводил разговор о больном затворнике-созерцателе: никто не пытался угомонить или хотя бы недоверчиво перебить доктора, что бы тот не говорил об Аскробии.

– Он был чудовищем, – заявил доктор тем из нас, кто собрался ночью в предместье, на разрушенной фабрике. Клатт часто клеймил Аскробия «чудовищем», а то и «уродом», причем эти эпитеты не просто подразумевали реакцию на нелепую внешность пресловутого затворника. Согласно Клатту, наиболее чудовищно и уродливо Аскробий выглядел как раз в метафизическом смысле – именно так проявилась его глубоко созерцательная натура.

– Он овладел невообразимым могуществом, – сказал доктор. – а может даже собственным исцелением от болезни и безобразия, откуда нам знать? Но всю мощь своего созерцания, все беспрестанные медитации, коим предавался в особняке на задворках, он направил на совсем иную цель. – Оборвав речь, доктор Клатт умолк в неверном мелькании огней, освещавших разрушенную фабрику. Он словно ждал, когда кто-то из нас напомнит о его последних словах, и мы станем сообщниками по этой необычайной сплетне о его умершем пациенте, Аскробии.