Внутри пахло сладковато и затхло. Лунный луч, проникая в небольшое восьмиугольное оконце, помог торговому агенту пройти сквозь темневшие завалы к белесой лампочке, висевшей на толстом черном шнуре. Он дотянулся и повернул колесико выключателя, сбоку на патроне. Наконец-то он взглянул на окружавшее его богатство и аж затрясся от возбуждения при виде того, что ему открылось. По словам Крамма, старая мансарда миссис Пик походила на маскарадную лавку или на театральную костюмерную. Повсюду – целый мир всевозможных одежд и платьев. Они вываливались из глубин старых, распахнутых сундуков, покачивались в темном нутре высоких, распахнутых гардеробов. Позднее Крамму сообщили: эти диковинные костюмы – остатки с тех дней, когда миссис Пик танцевала стриптиз, а после предсказывала судьбу в средней руки ярмарочных балаганах. Сам Крамм припомнил замеченные на стенах мансарды два вида выцветших плакатов с рассказами о двух периодах давешней жизни старухи. Один изображал девушку в полуобороте посреди танца, среди вихря шелковых юбок. Она отворачивала лицо от голов-силуэтов в нижней части рисунка – взбудораженного сборища лысин и шляп. С другого плаката уставилась пара темных глаз – с ресницами, словно паучьи лапки. Над ними змеились отпечатанные слова: Владычица судеб. Снизу от глаз, те же змеящиеся буквы складывались в простой вопрос: ЧЕГО ИЗВОЛИТЕ?

Помимо прежних нарядов стриптизерши и таинственной предсказательницы, лежали там и другие костюмы. Ими завалили всю мансарду, райский уголок дней былых – так Крамм начал к ней относиться. И его руки дрожали, перебирая престранную экипировку: то разбросанные по полу, то перекинутые через зеркало гардероба, то замысловатые, а то и совсем нелепые облачения-маски из дорогого бархата или яркого разноцветного атласа. Обшарив этот бредовый мирок мансарды, Крамм обнаружил то, что искал, сам того едва ли ведая. Там, на дне одного из самых громадных ларей, лежал шутовской наряд – целиком, с ног до головы. Мягкие туфли-шлепки топорщили задранные носы, а капюшон с парой длинных торчалок прозвенел колокольчиками, когда Крамм натянул его себе на голову. Костюм пестрел чехардой разноцветных лоскутков и сидел, как влитой – всю одежду торгового агента, естественно, пришлось снять. Два конца на макушке капюшона напоминали рожки улитки – обратил внимание Крамм, глянув в зеркало – вот только свисали, болтаясь туда-сюда, всякий раз, когда он покачивал головой, слушая легкий перезвон колокольчиков. Колокольчики крепились и к задранным носам шутовских шлепок, да и на самом костюме качались то здесь, то там. Крамм звенел всеми, пританцовывая перед зеркалом, и не мог оторвать взгляда от фигуры, в которой ни за что не признал бы себя, затерявшись в мире чувств и порывов, о каких ни разу в жизни не помышлял. Он, по своим словам, утратил последнее представление о существовании на свете разъездного торгового агента. Теперь с ним осталось лишь крепкие объятия шутовского костюма, динь-дон колокольчиков, да дряблое лицо кривляки-паяца в зеркале.

Спустя некоторое время, рассказывал Крамм, он прислонился лицом к холодным половицам мансарды и лежал без движения, полностью удовлетворенный и вымотанный этим затхлым райским уголком. А потом снова зазвучали бубенцы, и Крамм не понял, откуда доносится их звук. Его тело на полу не шевелилось, впав в своего рода дремотное оцепенение, и все же он слышал переливистый звон колокольчиков. Крамм подумал, что стоит только открыть глаза и перекатиться на спину, как станет ясно, откуда идет этот звук. Но вскоре растерял всю уверенность в таком порядке действий, ибо более не чувствовал своего тела. Звон колокольчиков становился все громче, вот они бряцают над самым ухом, хоть он и бессилен шевельнуть шеей и никак не мог тряхнуть бубенцами на кисточках капюшона. И тут он услышал голос:

– Открой же глаза и узри чудеса. – И когда он, наконец открыл глаза, то увидел в зеркале гардероба свое лицо: крохотное личико крохотной головы паяца, и эта голова торчала на подобии жезла – полосатой как конфета-тянучка палочке, в деревянной руке миссис Пик. Старуха трясла полосатой палочкой, как погремушкой, и раскатисто лился динь-дон колокольчиков на крохотном капюшоне Крамма. Там же, в зеркале, он увидел свое беспомощное, неподвижное тело на полу мансарды. И, подводя всему итог, в его сознании билось единственное стремленье: остаться головой на палочке в деревянной руке миссис Пик. Навеки, навеки…

Когда Крамм пробудился следующим утром, то услышал, как капли дождя бьют по крыше прямо над комнатой, где он, полностью одетый, лежал на кушетке. Миссис Пик тихонько тормошила его свой настоящей рукой, приговаривая:

– Проснитесь, мистер Крамм. Уже поздно, вам пора в дорогу. Вас ждут дела за границей.

Крамму тут же захотелось вставить хоть слово, озадачить пожилую даму тем, что он описал мне как свое «приключение в мансарде». Но бесцеремонное, деловое поведение миссис Пик и самый будничный тон ее голоса поведали ему о бесполезности любых заявлений. Так или иначе, он испугался: открыто обсуждать эту эксцентричную тему не стоит, коли его заботят хорошие с ней отношения. И вскоре он, с чемоданчиком в руке, стоял у дверей громадного здания, замешкавшись, чтобы присмотреться к напудренному лицу миссис Пик и украдкой бросить последний взгляд на ее искусственную руку – та свисала вдоль тела.

– Можно мне снова остановиться у вас? – спросил Крамм.

– Если хотите, – ответила миссис Пик и придержала дверь перед отбывающим гостем.

Едва ступив с крыльца, Крамм быстро-быстро обернулся и выпалил:

– В той же комнате, можно?

Но миссис Пик уже закрыла за ним дверь, и ее ответ, если она и в самом деле ответила, прозвенел еле слышным динь-дон крошечных колокольчиков.

Заключив свои торговые сделки по ту сторону северной границы, мистер Крамм вернулся к дому миссис Пик, лишь затем, чтобы обнаружить, что за короткий промежуток его поездки тот до основания сгорел. Пока мы, ранней весной, сидели на скамейке в парке, вглядываясь в блеклое утро, я рассказал ему об извечных слухах, пустопорожних вечерних разговорах о миссис Пик и ее старом доме.

Некоторые личности, разного рода кликуши, предположили, что за поджогом, положившем конец предпринимательству миссис Пик на востоке, стояла миссис Глимм, заправлявшая меблированными комнатами на западе. Одно время дамы сотрудничали – в том смысле, что их заведения обслуживали клиентов по договоренности в разных частях северного приграничного города, к обоюдной выгоде обеих женщин. Но между ними пролегла какая-то трещина, превратив их в заклятых врагов. Миссис Глимм, которую порой называли «жутко жадной особой», стало невыносимо соперничество с бывшей партнершей по бизнесу. Во всем северном приграничном городе понимали: это миссис Глимм устроила нападение на миссис Пик в ее собственном доме. Налет, увенчавшийся тем, что миссис Пик отсекли левую руку. Однако замысел миссис Глимм приструнить соперницу сработал с точностью наоборот. Потому как после налета, такое впечатление, и с миссис Пик, и с ее предприятием в восточной части города, случились захватывающие дух перемены. Ее всегда считали женщиной исключительной силы воли и выдающихся дарований – эту сперва стриптизершу, а позднее Владычицу судеб. Но потеря руки – и замена на деревянную, похоже, наделили ее неслыханной, неведомой силой. И всю эту силу та направила к единой цели: она решила вытеснить свою бывшую партнершу, миссис Глимм, из бизнеса. Тогда-то ее гостиница и начала работать на совершенно новый лад с помощью невиданных прежде приемов. С тех пор всякий разъездной коммерсант из клиентов миссис Глимм, единожды придя к миссис Пик, в следующий раз обязательно возвращался в ее дом на востоке, навсегда позабыв о заведении миссис Глимм в западной части.