Наконец кто-то все же спросил о созерцательной мощи и медитациях затворника – и к какому итогу тот хотел их направить.

– Аскробий искал, – объяснил доктор, – не спасение от телесного недуга, не лекарство в привычном смысле этого слова. А искал он абсолютную аннуляцию – не только болезни, но и самого своего существования. Изредка он упоминал при мне о полном рассотворении всей своей жизни.

После того, как доктор Клатт произнес эти слова, развалины фабрики, где мы собрались, затопила самая глубокая тишина на свете. Несомненно, каждый думал об одном и том же – об отсутствующей могиле, которую доктор Клатт назвал могилой рассотворенной – там, на холме, на кладбище за городом.

– Видите, что произошло, – сказал нам Клатт. – Он аннулировал свою болезнь, как и кошмарную жизнь, и оставил нас с могилой рассотворенной.

И тогда ночью, на разрушенной фабрике, и потом, во всем северном приграничном городе, никто не поверил, что у того, что поведал нам доктор Клатт, нет своей цены. Теперь все мы оказались сунувшими нос в события, метко охарактеризованные как «выходка Аскробия».

Надо сказать, в городе спокон веков хватало разного рода кликуш. Однако за выходкой Аскробия последовала просто небывалая эпидемия вечерних разговоров о «противоестественных последствиях», что готовятся или уже происходят по всему городу. Кому-то придется расплачиваться за это рассотворенное существование – такое царившее над всеми чувство воплощалось в различных невразумительных проделках и происшествиях. Глухими ночами то тут, то там, особенно по задворкам, периодически раздавался звучный ор, куда более громкий, чем обычные всплески ночного бурления. И в сменявшую ночи череду угрюмых дней улицы почти опустели. Любые разговоры в противовес подробностям ночных ужасов стали драгоценно редки, либо совсем прекратились: пожалуй, можно сказать, их, как Аскробия, постигло рассотворение – хотя бы на время.

И, разумеется, именно фигура доктора Клатта выступила из теней старого склада на исходе дня, чтобы обратиться к кучке тех, кто назначил там встречу. Его облик едва угадывался при размытом свете, которому удавалось пробиться сквозь пыльные стекла. Вполне вероятно, объявил Клатт, что формула избавления северного приграничного города от новообретенных бедствий в его руках.

Собравшиеся на складе не менее прочих горожан опасались любого вмешательства в дела Аскробия. Однако все-таки решили выслушать Клатта, невзирая на кривотолки. В ту группу входила и женщина, известная как миссис Глимм. Она заправляла меблированными комнатами – на самом деле борделем. В основном им пользовались чужаки, как правило деловые люди во время остановок в поездках за рубеж. Доктор Клатт, хоть и не обращался напрямую к миссис Глимм, дал понять ясно: ему нужна помощница весьма особого толка – осуществить меры, которые по его мнению избавят нас от недавних нематериальных травм, на свой лад затронувших каждого.

– Моя помощница, – подчеркнул доктор, – не должна выделяться ни умом, ни проницательностью. Вместе с тем, – продолжал он, – эта особа обязана привлекать своей внешностью, вернее даже утонченной красотой.

Далее доктор Клатт отметил, что требуемой помощнице предстоит отправиться на кладбищенский холм этой же ночью, потому как доктор всецело уверен, что тучи, днем затянувшие небо, продержатся допоздна, а, значит, отсекут лунный свет – а то тот чересчур резко сиял, отражаясь от тесно установленных плит.

Стремление достичь надлежащей темноты выглядело подозрительной оговоркой со стороны доктора. Все присутствующие на старом складе естественно сознавали, что «меры» Клатта – лишь очередное вмешательство куда не следует, да еще со стороны того, кто почти наверняка был закоренелым пройдохой. Но мы были уже бесповоротно вовлечены в выходку Аскробия и так сильно нуждались в решении, что никто не отговорил миссис Глимм способствовать доктору в его замысле.

И вот, безлунная ночь пришла и ушла, а помощница, посланная миссис Глимм, так и не вернулась с кладбища на холме. И похоже, ничто в северном приграничном городе не изменилось. Все также продолжал звучать хор полночных воплей, а разговоры по вечерам стали касаться не только «ужасов Аскробия» но и «шарлатана Клатта» – а его так и не обнаружили, обойдя в поисках все городские улицы и постройки, само собой исключая жилище грозного затворника на задворках. Наконец небольшая компания наименее истерических горожан двинулась вверх по дороге на кладбище. Когда они поравнялись с местом отсутствующей могилы, то сразу стало ясно, какие «меры» разработал Клатт и каким образом посланную миссис Глимм помощницу использовали, чтобы положить конец выходке Аскробия.

Известие, которое принесли те, кто поднимался на кладбище, состояло в том, что Клатт – самый обычный мясник.

– Ну, пожалуй, не самый обычный, – добавила миссис Глимм, входившая в небольшую кладбищенскую компанию. Затем она объяснила детально, как тело помощницы доктора – чью кожу исполосовали в тонкие лоскуты бессчетные порезы, а отдельные части старательно расчленили – расположили, согласно расчетам, на пятачке отсутствующей могилы. Освежеванную голову и торс укрепили в земле, как бы в виде могильной плиты, а руки и ноги разнесли – видимо, чтобы обозначить прямоугольный участок захоронения. Кто-то предложил похоронить изувеченное тело как подобает, в собственной могиле, но миссис Глимм, по неизвестным ей причинам – так она, по крайней мере, сказала – убедила остальных, что лучше ничего там не трогать. И чутье ее оказалось вещим. Прошло не так много дней, и ужасы от эскапады Аскробия, пусть с самого начала туманные, а то и вовсе несуществующие, полностью прекратились. Лишь позднее, из бесконечного шепотка вечерних разговоров выяснилась вероятная причина, по которой доктор Клатт покинул город – несмотря на то что его строгие меры, похоже, сработали именно так, как он обещал.

Не могу сказать, что я видел все это сам. Не я, другие отметили признаки «нового заселения» – не участка могилы Аскробия, но высокого особняка на задворках, где затворник проводил дни и ночи в глубоком созерцании. Порой, по словам наблюдателей, за занавешенными окнами загорался свет и проскальзывала фигура, чьи очертания превосходили диковинной уродливостью все, что видели при жизни обитателя этого дома. К самому же дому не приближался никто. Впоследствии, любые догадки о том, что стало известно как «воскрешение рассотворенного», целиком перешли в царство досужих разговоров по вечерам. Но пока я лежу в своей кровати, прислушиваясь к ветру и царапанью голых веток по крыше, мне не дает уснуть облик безобразного призрака Аскробия, и я все размышляю, какая же невообразимая грань созерцания навеет ему еще одно рассотворение, еще одну дерзновенную попытку огромной мощи, но куда большей прочности. Я отгоняю мысль о том, что однажды кто-то заметит пропажу или отсутствие того одинокого дома на месте, где он когда-то стоял: на задворках города у северных рубежей.

Вовек тем колокольцам не утихнуть

Ранней весной я коротал блеклое утро на скамейке в небольшом парке, когда некий джентльмен, судя по виду нуждавшийся во врачебном уходе, присел рядом со мной. Какое-то время мы молча озирали сырые, бесцветные угодья – земля до сих пор не оттаяла до конца и пробуждение сил природы лишь намечалось. Серое небо очерчивало над нами голые ветви. В предыдущие походы в парк я уже встречал этого человека, и когда он представился по имени, кажется вспомнил его род занятий: предпринимательство. Слова «торговый агент» пришли на ум, пока я вглядывался в темные ветви и в серое небо за ними. Отчего-то наш тихий и несколько сбивчивый разговор коснулся одного города у северных рубежей – когда-то я там жил.