Закатилось Ясное Солнышко…[13]

За столом сразу стало тихо. Голос Трувора, нежный и немного скорбный, хватал за сердце, от него по телу пробегала дрожь, он вызывал грусть и печаль, заставлял думать о чем-то хорошем и несбывшемся, звал куда-то в необъятные дали и немыслимую высь, сулил что-то хорошее, о чем мечталось, чего хотелось каждому в жизни. Тотчас некоторые пригорюнились, кое-кто стал утирать слезы. Вдруг один из старых воинов громко стукнул кулаком по столу, так что зазвенела посуда, и проговорил по-пьяному надрывно:

– Эх, мать честная, и зачем я живу?..

Когда Трувор закончил пение, в палате долгое время стояла тишина. Слышно было даже, как за окном ворковали голуби. Потом кто-то всхлипнул, кто-то уронил ложку, и она звякнула о тарелку. Трувор недоуменно оглядывался вокруг, приходя в себя. А потом вдруг в палате возник шум, он нарастал, все дружно стали хвалить его за пение, некоторые подбежали, схватили за руки и повели к столу, стали наливать ему в кубок вина, чокаться с ним, выпивать. А он стоял среди них, высокий, толстый, с еще бледным от волнения лицом и тихо, умиротворенно улыбался.

Когда он сел на свое место, его за плечи обнял воевода и стал говорить в пьяном откровении:

– Покорил ты меня своим пением, князь! Не скрою, встретил я тебя с недоверием большим и подозрением великим, показался ты мне человеком алчным и корыстолюбивым. Но теперь вижу, ошибался! Увидел я сейчас в тебе душу чистую и беспорочную. Верным слугой твоим буду, требуй от меня все, что надобно, исполню со старанием и прилежанием!

В палате стало душно. Трувор решил прогуляться на свежем воздухе. Протолкнулся среди разгоряченных плясунов, вышел на крыльцо. День клонился к вечеру, стояла удивительная тишина, даже листва деревьев замерла, все готовилось к ночному отдохновению. Трувор взглянул на догорающее красное солнышко, почему-то вздохнул и побрел вдоль улицы, ни о чем не думая, лишь наслаждаясь умиротворением и покоем и в природе, и в своей душе. Скоро он вышел к воеводскому терему: улица имела форму кольца. Он этому нисколько не удивился, все города строились, приспосабливаясь к крепостным стенам, своей защите от бесчисленных врагов. Он уже хотел войти в помещение, как увидел ту девушку, которая понравилась ему на пиру. Она стояла возле дерева и смотрела на него. Его поразили ее выразительные глаза, их взгляд из затемненных глазниц был веселым и доброжелательным. Он некоторое время колебался, подойти к красавице или уйти прочь, потому что была она очень красивой. Но что-то внутри его подтолкнуло, он сделал шаг и, внутренне замирая, приблизился к ней. Он молча с высоты своего роста смотрел на ее ладненькую фигурку, прелестное личико. Она тоже разглядывала его, хитровато и задорно, и он чувствовал, что чем-то понравился ей.

– Ах, князь, – наконец сказала она, – как ты дивно пел!

Он пробормотал что-то невнятное и маловразумительное, переступил с ноги на ногу, все более и более подпадая под ее очарование.

– Наверно, все девушки сходили с ума, когда слушали твои песни! – продолжала она, и слова ее звучали искренне, без насмешки.

Он сделал неопределенный жест рукой и наконец произнес:

– Может, пройдемся?

Она кивнула в знак согласия и пошла немного впереди его. Она была в светло-желтом шелковом платье с отложным кружевным воротничком, перехваченном расшитым золотом поясом, по спине струилась толстая коса, перевязанная голубой лентой; на ногах у нее были сафьяновые башмачки под цвет платья. «Боярская дочь, – определил Трувор. – Волосы заплетены в одну косу, значит, незамужняя. Но лет ей уже много, может, все двадцать…»

– Меня зовут Снежей. А тебя, князь?

– Трувором… В детстве звали Трубором, а на острове Руяне, куда мы перебрались с братьями, стали меня величать Трувором. Так у них принято… Почему-то.

– А меня тоже дома как только не зовут: и Снежком, и Неженкой, и Снежаной. Кому как нравится…

– А папа твой?

– Боярин Рача.

– Он не принуждает тебя выйти замуж?

– Нет. После того как мой жених погиб в обороне города, он не заговаривает о свадьбе.

Помолчали. Трувор спросил осторожно:

– Ты до сих пор любишь своего бывшего жениха?

– Да, я его очень любила и много плакала после его смерти. Но сейчас стало забываться…

– А мне некого забывать…

– Почему?

– Да так вот получалось: кого я любил, меня не любили, а кто в меня влюблялся, мне не нравился. Поэтому до сих пор и не женился.

Она остановилась возле терема.

– Здесь я живу, – сказала она и встала прямо перед ним, пытливо глядя ему в глаза, словно чего-то ожидая. А им снова овладела проклятая робость, как это бывало всегда, если нравилась девушка. Он кашлянул, огляделся и произнес:

– Красивый терем.

– Да, – подтвердила она. – Отец недавно его возвел.

Снова наступило молчание. Он чувствовал, что надо предложить ей снова встретиться, но никак не знал, с чего начать, и одновременно боясь, что она откажет. «Ну что я, право, юноша, что ли, безусый?» – заругал он себя и наконец спросил хриплым голосом:

– А завтра… мы увидимся?

Она вдруг качнулась к нему, шутливо ткнула пальчиком в грудь и произнесла, обдав ослепительным взглядом:

– Жду тебя завтра на этом месте!

Потом крутнулась перед ним, так что платье облегло ее соблазнительные бедра, и быстро направилась в терем. У двери остановилась на мгновение, помахала ручкой и исчезла за дверью.

«Отчаянная девка, – подумал он обреченно. – Бросит она меня. Как есть бросит. Такие раньше и не глядели на меня».

Назавтра вечером Трувор шел на свидание, заранее предрекая, что Снежа не выйдет к нему. «Постою перед ее окнами немного и уйду, – решил он. – Не идти нельзя, я же обещал! Так что совесть у меня будет чиста, слово свое я сдержу, а там уж ее дело, приходить или не приходить…»

Она ждала его. Он даже остановился от неожиданности, увидев ее. Затем убыстрил шаг, подошел, схватил ее руки, прижал к своим губам, произнес растроганно:

– Как я рад, как я рад…

Глаза ее лучились, ослепляя его…

Они долго бродили по улицам, потом стояли под раскидистым деревом, говорили обо всем. Когда стали прощаться, Трувор неожиданно для себя наклонился к ней и поцеловал в щечку. Она сразу зарделась, Это он увидел при свете неяркой луны, а потом она обняла его за шею и крепко поцеловала в губы. У него все поплыло перед глазами, он неловко облапил ее толстыми руками и прижал к себе.

– Как я люблю тебя, как люблю, – бормотал он почти в беспамятстве.

– Любимый мой, родной мой, – шептала она…

Утром рано его поднял воевода: