друг друга. Люди вступают в символические интеракции. Собственно, ими и занимается западная прагматическая и неопрагматическая школа символического интеракционизма, столь ценимая в американской культурной антропологии. «Я» – уже не «Я», а зеркало кого-то другого, эффект взаимного отражения, «Looking Glass Self», чистое Воображаемое, представление о представлении, метафора метафоры, умноженное во сто крат petit а.

Зеркальное «Я» включает в себя все представления обо мне со стороны других, все условно «мои» идентичности, роли и статусы, которыми меня наделяют другие, все их воображаемые сценарии моей личности. Зеркальное «Я» – это ответ на вызов Другого, осуществляющееся под непрерывным наблюдением Другого. Такое «Я» зависит только от социального окружения: символический интеракционизм исключает эссенциалистские характеристики бытия самости. Сконструированная идентичность на самом деле является не проявлением самости, аутентичности, индивидуальности, как декларирует этика прав и свобод, а внешней припиской со стороны Другого. Инкультурация и социализация становятся главными событиями в жизни человека-зеркала, врожденное, сущностное, бытийное начало в нём стигматизируется как форма тоталитаризма. Освобождение субъекта от тисков модерной структуры в постмодерне приводит к его выпадению из бытия и вхождению в формат существования, освященного только темпоральностью: временного, сиюминутного, динамичного и – пустого. Личность предстает как результат принятия на себя роли от своего партнера по театру жизни (play stage), испытывая беспокойство от вытесненной и забытой самости, которая ощущается как трение, нехватка, нечто лишнее, избыточное и беспокойное. Зеркальное «Я» отражает бурное время, но больше не принадлежит вечности, воплощает динамичную процессуальность, но не относится уже к собственной коренной сущности, пребывает в оптическом опыте, но лишается вовлеченности в онтологическую причастность: так создаются художники как носители трендов социума, так таланты искажаются в угоду однодневным интересам политикума, так из человека извлекается Бог.

Актеры в символическом взаимодействии меняются ролями. Один и тот же человек, любимый и ненавидимый многими, аккумулирует в индивидуальном сознании всех репрезентантов, разрываясь между ними и пытаясь согласовать их нарративы в некий баланс-спайку. Символический капитал то дает трещину, то снова сшивается, порождая новые связующие смыслы: как согласовать противоположные мнения о себе, человеку подсказывают его фантазмы, почерпнутые из идеологии. Например, может ли политик быть одновременно патриотом и либералом? Да, если создать «национал-демократическую» партию, где этническое и космополитическое будут софистически дополнять друг друга. Может ли женщина одновременно быть красивой и уродливой? Да, если создать иллюзию полигамии и соединить мнения о себе разных типов мужчин, одинаково значимых для ее самооценки. Появляются всё новые и новые маневры в ризоме размножающихся значений.

Примечательно, что в условиях тотальной символической интеракции люди вступают в конфликт друг с другом по закону взаимной компенсационной ненависти: не от своего имени, а от имени приписанных им воображаемых идентичностей, восполняющих внутренние пустоты. Спорят непроницаемые, гладко сшитые, роли: «мужа» и «жены», «левого» и «правого», «красного» и «белого», «западника» и «славянофила», «либерала» и «консерватора» и так далее. Эту пестроту использует глобальный рынок для своего воспроизводства в условиях мультикультурализма, регламентируя и фрагментируя человечество по статусам, ролям, баннерам, сценариям. Разделяя, властвуй. Теорема Томаса гласит, что любая воображаемая ситуация – реальна для интепретанта, если она имеет для него реальные последствия в действительности. Интерпретация полностью определяет бытие, репрезентация определяет референцию. Дискурс рождает событие. Знак производит значение. Семиозис – непрерывное производство означающих во времени – становится тотальным, вытесняя личное пространство самости на периферию.

Гедонистическая тотальность создаёт эффект любви как бренда. Реклама предлагает любовь как воплощение благополучного образа жизни: любовь к мужчине – это любовь к власти и деньгам в «Красотке», даже, если на словах говорится обратное. Вне коннотаций комфорта любовь перестает мыслиться. Это и есть самая крупная социальная патология любви. Иллюзорная любовь представляет собой наслаждение, которое, в отличие от потребности, должно длиться, оно не может быть удовлетворено до конца. Чтобы длить это наслаждение, а, для начала, чтобы вызвать его при помощи означающего, нужен повод – сигнал, который продемонстрирует нехватку и перспективу ее заполнения. Вот таким поводом в дискурсе визуальности и служит взгляд. Примечательно, что в оптике психоанализа взгляд как инструмент обнажения нехватки выполняет функцию прорыва Реального, это – инструмент короткого замыкания. Следовательно, взгляд имеет двойное предназначение: показать человеку реальность (нехватку) и скрыть её от него. Именно поэтому взгляд героини Джулии Робертс – так соблазнительно выразителен (намёк на Реальное), но не так катастрофически трагичен (призыв к уходу от Реального): он синхронизирует расшивку и сшивку, вхождение в Реальное и символическое бегство от него, – подобно тому, как героиня Шерон Стоун, выражая господство глобальной гегемонии, раздвигает перед полицейским ноги в двойном жесте обнажения и одновременно сокрытия секретов своей власти. Испытывая взгляд Другого, человек осознает свою пустоту и одновременно пытается ее этим взглядом заполнить. Мы – одиноки и не одиноки, когда на нас смотрят другие. Взгляд представляет собой малый экран, который нас втягивает в себя, обещая воображаемые сценарии наслаждений и удовольствий.

Наше внутреннее наслаждение от другого человека является одновременно внешним источником внутреннего наслаждения для него: сценарии друг друга как компенсаторы пустот взаимно дополняются. Примечательно, что эффект ненависти к себе как следствие ненависти ко мне Другого встречается гораздо реже, чем эффект гордости за себя и любви к себе вследствие любви ко мне Другого. Общество потребления превращает нас в эгоистов: мы придерживаемся настолько высокого и одновременно настолько низкого мнения о себе, что считаем себя самих по себе уже достаточным поводом для любви. Причем, по нашим представлениям, нас обязаны любить, потому что мы – безобразны, прекрасны, безобразны и прекрасны одновременно, успешны или одиноки. Нарциссизм становится любовной добродетелью. Чем больше я люблю другого человека, тем больше этот другой человек якобы обязан любить меня в ответ. Контрактные отношения вытесняют бескорыстие апостола Павла, прагматика побеждает альтруизм.

Существуют опосредованные стратегии вызова ответных любовных чувств. Одинокой матери нужен хороший отец для сына, Украине нужен безвизовый режим с ЕС. Тот, кто любит пытается завоевать симпатию возлюбленного посредством удовлетворения желаний его прокси и предоставления наслаждений и удовольствий членам его референтных групп, его друзьям и родственникам, близким людям, знакомым. На самом деле любящий не испытывает никаких чувств к прокси любимого: хороший отец равнодушен к сыну дамы своего сердца, Европа равнодушна к Украине, ее интересует сырье и рабочая сила. Это – позиция либерального ироника. Это – не искренне. Мы можем ощущать опосредованную любовь к тому, кто приносит любовь тому, кого мы любим, но тот, кого мы опосредованно любим, близкий нашего близкого, очень легко расшифровывает, что на самом деле любят не его. Он понимает: нехватка именно в нем отсутствует. Он – всего лишь повод. Он – лишний. Прокси оказывается