добро и зло, прекрасное и безобразное, которое далее распадается на множество частиц и элементов в рамках корпоративных сообществ, культур, контекстов. Монизм – дитя восточной и православной традиций. Дуализм – продукт западной, аристотелевской культуры. Плюрализм – порождение постмодерна. На Дальнем Востоке и в Индии эти эписистемы составляют последовательную иерархию, диалектику развития мысли от плюрализма через бинарные оппозиции к единству, потому что на Востоке осознание множества контекстуальных позиций не приводит к их релятивации и фрагментации, но сопровождается ориентацией на единую духовную модель развития бытия, только подтверждаемую этим многообразием. Правд много, истина – одна. Все личные позиции отражают различные ее грани, аспекты, стороны, и совершенное знание субъект обретает только путем синтеза всех позиций. В отличие от восточной релятивной нелинейной логики, западный постмодерный релятивизм не предполагает монистического онтологического подтекста. Отсюда – релятивация истины, отчуждение, разочарование и – пустота.

Пустота… Качество, объявленное постмодерной реальностью альтернативой любви. Лаканизм высмеивает левинасизм и философию диалога за идеализацию Другого, за его онтологизацию как Ближнего, как носителя божественного начала. Учение Лакана, взятое в постмодерном эстетическом дискурсе, редуцированное до Лакана периода Символического, превращается в синоним либеральной иронии и цинизма. Левинасовское учение, в свою очередь, искажается постструктурализмом в дерридианстве. Из него рождается мультикультурализм – культ чистых других, лишенных сакральности, непроницаемых и закрытых, требующих дистанции и толерантности (или же, на уровне изнанки: уничтожения, тотального геноцида). Здесь недалеко уже до политики идентичностей и протекционистского законодательства травмированных «меньшинств».

Нам кажется, что в условиях, когда позитивная онтология присутствия (метафизика полноты) и негативная онтология отсутствия (метафизика пустоты), которую представляют традиционализм и психоанализ, в одинаковой мере искажаются в постмодерной отрицательной диалектике, важно вернуться назад, к модерным формам этих учений: от позднего Деррида – к исходному Левинасу, от многочисленных лаканистов – к чистому Лакану. Великие мыслители всегда будут оставаться в избытке по отношению к их толкователям, взаимно дополняя и обогащая друг друга на вершине божественной пирамиды мудрости. Интерпретаторы играют в идолов рынка, бесконечно толкуя и перестраивая имена, слова, понятия, но именно этот манипулятивный конвенциональный язык заслоняет от нас истину. В единой истине могут пребывать и метафизики бытия в лице традиционалистов, и метафизики пустоты в лице психоаналитиков, о чем говорят блестящие трактовки критиков психоанализа – Фрейда, Юнга, Лакана – консерватором Дугиным[143].

Итак, какие предпосылки для деконструкции любви всё-таки дает нам психоанализ? Субъекты, влюбленные в друг друга, воспринимают друг друга в качестве объектов желания. Объект желания – это фантазм, чью воображаемую идентичность мы конструируем в качестве фабулы. Данный воображаемый сценарий является взаимным: им люди наделяют друг друга, пытаясь компенсировать свои внутренние нехватки. Пространство влюбленности – это пространство фантазма. Идеализация возлюбленного происходит при помощи культуры как Символического: Татьяна влюбляется в Онегина до встречи с ним, домысливая его идентичность из любовных романов своего времени. Взаимный аффект как двойная иллюзия и формирует эффект «возвышенности», куртуазности, «тонкости» чувств. Любовь формирует экран идеальных отношений. Каждый на этом экране служит означающим для своего Другого: человек может влюбиться в ответ на чужую влюбленность, будучи очарованным возможностью иллюзорной компенсации собственной пустоты при помощи чужих чувств. Тот, кого любят, компенсирует травму тем, кто любит, который, в свою очередь, тоже компенсирует собственную травму. Звучит это крайне цинично, но данный обмен заполняет зияние в самости обоих влюбленных. Все мы представляем собой означающие друг для друга, самоопределяясь под взглядом друг друга.

Взгляд… Оптика взгляда является символическим маркером экрана влюбленности. Эффект мелодрамы (показателен в этом плане эспрессивный и сознательно лишенный трагизма взгляд многих героинь Джулии Робертс) предполагает очарованность оптикой взгляда. Мы влюбляемся «с первого взгляда», потому что находимся в плену визуального канона театра и экрана. Тот, кто любит, реализует свое желание, ощущая нехватку. Он смотрит на двойника, как на зеркало. Тот, кого любят, сначала не осознает своей нехватки, и только благодаря чувствам другого он начинает ощущать внутреннюю пустоту, потому что не только раб нуждается в господине, но и господин нуждается в рабе (возможно, даже больше, чем раб – в господине, потому что господин – абсолютно пуст, его не наполняет собственная любовь). Нехватка любимого оказывается больше нехватки любящего, хотя и не проявляет себя так открыто, как нехватка любящего: несоразмерность и состязание нехваток порождает фатальную трагедию неразделенной любви. В конце концов, нехватки – всегда не тождественны, значит, любая любовь – всегда не разделенная и фатальная.

Мы – идолы друг друга, которые любят друг друга за воображаемые качества, темпорально зависимые, конечные, скользящие вдоль парадигмы времени. Постмодерн закрепляет и развивает склонность человеческой природы обольщаться временным и мимолётным, предлагая субъектам любовного переживания исключительно плавающие индивидуальные смыслы и метафоры друг друга, имиджи и воображаемые сценарии. Нехватка рождается из нехватки: две нехватки взаимно подкармливают друг друга. Предмет любви должен сам научиться любить, – причем, любить так, как его любит любящий. Он непременно должен актуализироваться из равнодушного Другого в «Ты» и предоставить любящему означающие. Тоска по взаимности – это, по большому счету, тоска по Отцу, по Большому Другому в лице объекта желания, в условиях, когда Бог оставил человечество. Именно эта изначально свойственная любви не-взаимность рождает трагедию, имеющую черты мелодрамы, потому что страдания – всегда сентиментальны, чувственны и трогают нас.

Любимый, ощущая, как любящий наделяет его воображаемыми качествами, которых не предполагает его собственная картина мира, начинает испытывать потребность в этой новой идентичности. Ведь он думал о себе гораздо хуже, чем думают о нем, но при этом достиг гармонии, смирившись со своей нехваткой, заполнив ее малым нарративом обыденности, компромиссом и репутацией. И вдруг он начинает снова остро её чувствовать: а что если я действительно так хорош? Нарратив обыденности разрушается, нужен новый сценарий бытия, и этот сценарий ему подбрасывает любящий. Если перевести личные патологии любви в общественную плоскость, мы получим типичный эффект биовласти в постмодерне: любовь лидера к своему народу предполагает, что воображаемые качества народа должны соответствовать личной нехватке тирана. Формируется сентиментальное насилие либерализма: идентичность народа необходимо придумать и оставить символически нетронутой, отдаленной, эфемерной, – дабы она соответствовала нехватке. Насилие – сентиментально, потому что лишено террористического и репрессивного удара, предполагая символическую дистанцию, когда давление происходит посредством призывов к взаимному доверию, соблюдению прав, призванию и т. п.

Момент насилия в любви – это момент всё того же эгоистического поиска воображаемого сценария для своей нехватки. Другой не обязательно хочет становиться «Ты», чтобы удовлетворять потребность любящего в наслаждении и компенсации. Но он им всё-таки становится, потому что тот, кого любят, через некоторое время, требуемое для самовнушения и сшивки, «обнаруживает» в себе воображаемые