качества, которыми наделяет его любящий. Любимый начинает нуждаться в любящем, благодаря своей нехватке, появлению этой самой нехватки. Так любимый сам становится любящим, и в любви вечная не-взаимность сочетается с неизбежной иллюзорной взаимностью. Любовь – амбивалентна в комбинации притягивания и отталкивания, очарования и обиды, симпатии и антипатии, чувственности и равнодушия. Двое возлюбленных бессознательно сливают нехватки друг друга в одно целое, входя в пространство Воображаемого. Чтобы это пространство не рассыпалось, чтобы сдержать поток Реального, которое горьким осознанием проникает сквозь толщу иллюзий (вопросом «Что же нас связывает?»), нужен веский символический повод. И, как правило, культура, разыгрывая мелодраму, подбрасывает его в виде «первого взгляда». Но от «первого взгляда» – слишком далеко до «последнего вдоха». Иллюзорная любовь, – а только такая и существует в постмодерне, – изменчива и кратка, она обречена на конечность и бег по замкнутому кругу символических цепей «Я – Он (Она) – Я».

Обратной стороной патологического любовного чувства является ненависть. В ненависти люди также определяются в коннотациях друг друга, наделяясь воображаемыми идентичностями и удовлетворяя нехватки: «милые бранятся – только тешатся». Ненависть является формой удовольствия от своего партнера. Если партнёр становится объектом ненависти, он получает дополнительной воображаемый сценарий, ощущая себя Чужим в коннотациях Чужого. Этот сценарий путем взаимного отчуждения рождает ответную ненависть, но ненависть не тождественна равнодушию. При равнодушии Другой отказывается предоставлять маркеры для «моей» идентичности. Он становится либеральным ироником – «мертвым Отцом», «равнодушным Другим», но никак не «врагом». И это гораздо мучительнее, потому что обнажает мою нехватку и бросает меня в пропасть собственной пустоты. При ненависти, как и при любви, идет активный взаимный обмен означающими: люди испытывают к друг другу чувства и называют друг другу именами, пусть и обидными. Ненависть представляет собой проекцию желания и способ получения перверзивного удовольствия: она пронизана транссексуальностью и перверсиями любовного чувства.

Именно поэтому субъекту – невыносимо тяжело от безответной ненависти: Чужой, враг, демон, которого он ненавидит, наделяя монструозными свойствами собственной Тени, отказывается ненавидеть в ответ, усиливая нехватку. Либеральная ирония сбивает с толку, провоцируя новые и новые вспышки агрессивности: «мужик на барина сердился, сердился, а барин и не знал». В этом смысле массовая метафизическая ненависть жителей Украины к президенту Российской Федерации, начавшаяся задолго до специальной военной операции, – это типичный приём неразделённой попытки получить удовольствие. Аффект не получил зеркальной обработки, что нарциссизмом переживается крайне тяжело, ведь аффекты должны и одновременно не должны быть взаимны одновременно.

Возникает вопрос, кто является субъектом любви? Мы ненавидим или любим не друг друга как сущностей, в нашей самости, а переживаем некие внешние феномены, символические смыслы и культурные значения, которые заполняют наши нехватки по приязни или неприязни. Если Другой любит нас, мы, ощущая нехватку, любим не только его, но и себя. Если Чужой ненавидит нас, мы, ощущая ту же нехватку, ненавидим не только его, но и самих себя: ведь Чужой обнажает наши реальные недостатки, но, еще чаще, он наделяют нас воображаемыми пороками, и нам тесно и больно не от полученной травмы, а от самого факта стигматизации, не от того, что кто-то «вскрыл» нас (и, тем самым, понял, расшил), а от того, что кто-то «додумал» нас, превратил нас в акторов воображаемой идентичности. Стыд заставляет символически скрывать от самих себя собственную нехватку в речи ненависти: отсюда – бесконечные ветки комментариев хейтеров в социальных сетях.

Символическое (дискурс) заслоняет Реальное (ужас) и рождает идолов рынка и языка. Как удачно высказался Миран Божович: «Я не ненавижу другого, я ненавижу себя самого посредством его ненависти»[144]. Стыд здесь не указывает на вину и не является критерием совести: это – чисто фантазмическое чувство, не имеющее отношения к этике. Стыд не апеллирует к категорическому моральному императиву, к Символическому Реальному, к подлинности: бессознательному и сверхсознательному, это – воображаемая история, порожденная ненавистью. Если говорить в категориях страха, стыд – это страх за себя, а не страх в себе (за Другого). Речь идет о базовой тревоге судьбы и смерти, а не о глубинной экзистенциальной тревоге вины и ответственности, об эмпирическом страхе, а не о сакральном трепете. В христианской этике внутренння вина, в отличие от чисто внешнего стыда, рождается из интенции – намерения совершить зло, а стыд – из поступка, когда совершенное зло кто-то заметил. Стыд – это взгляд Другого. Горизонтальные экстатические коммуникации в сети легитимируют чувства ненависти и стыда, вызывая всеобщую закомплексованность в наших словах и речах, порождая взаимное наблюдение (вуайеризм) и виртуальный фашизм: сталкинг (травлю), буллинг (нападки) и газлайтинг (издевательства) во всевозможных его формах: от уничижительных шуток до террористических угроз.

Общество постмодерного символического насилия не уничтожает врага: оно вытесняет его на околицу бытия, лишая означающего, – «отменяет». Это десакрализирует протест против насилия и полностью уничтожает самость: ведь, если учитывать, что в постмодерне субъект определяется в коннотациях других, лишение символического означающего означает лишения реального бытия как такового. Публичная казнь, наказание, с точки зрения психологической обиды и травмы идентичности, иногда может быть гуманнее, чем забвение, потому что в ней субъект получает путь отрицательный, но всё-таки весомый символический капитал, статус, маркер от общества, которое его таикм образом «заметило», – хотя бы таким вот санкционирующим дисциплинарным способом. Либеральная ирония не-замечания, забвения, маргинализации становится главным способом наказания непослушных в постмодерной цензуре.

Вернёмся от ненависти к любви. Точнее, к тому, что порождают идолы, – к извращениям любви, потому что, как мы покажем в книге далее, мы еще обладаем достаточным количеством всемогущей человеческой «убогости», «нагости», всепобеждающей «слабости, – чтобы верить в любовь. Источник извращений любви следует искать в утрате человеком ценностных ориентаций, в смерти Отца, в гибели традиций. В традиции любовь к Богу, сакральный опыт, – естественны, как функция дыхания в живом организме. Любовь к Богу в традиции – реальна и символична одновременно, символ онтологически заполнен, знак не функционирует вне смысла, язык воплощает бытие, изначальную приобщенность к бытию. После смерти традиции всё естественное превращается в искусственную (пустую, фатическую) функцию речи, дискурса от имени Воображаемого. Пустота рождает онтологическую тоску зияющего субъекта, заполнить которую можно, превратив Другого в объект желания.

«Возлюбленный» в обществе рекламы и наслаждения – это заместитель Бога-Отца, которому я следую, компенсируя собственные комплексы. Меня любят не просто так, а за что-то. Меня ненавидят тоже не просто так, а за определенные качества Тени. Любить «за» – это и есть не любить, испытывать иллюзии, находиться в постоянном состоянии сновидения, галлюцинации, грезить наяву. Экранная культура – фабрика грез. Она предоставляет нам визуальные изображения наших двойников, опираясь на магию взгляда. Так образуются многочисленные зеркала, отражающие