возможность добровольного социального участия – якобы борьбы за общественную справедливость, при помощи которой удовлетворяются потребность в индивидуализации и страх вины. Формируется постмарксистская альтерглобалистическая идеология апроприированных глобализмом новых левых как мнимая альтернатива правым радикалам.

На самом деле либеральные «фа» и либеральные «анти-фа», пассивность и активность, правые и левые, националисты и постмодернисты, мать-одиночка и Форест Гамп, этноцентристы и космополиты являются гранями одной и той же глобальной машины. В современной оптике неомодерного возъединения человек испытывает комплексную тревогу пустоты и отсутствия смысла. Неспособность переработать этот страх путем мужества принять принятие приводит человека к синтезу интерактивности и интерпассивности – полной передаче всех своих качеств Другому – идолу пещер, – который осуществляет тотальный захват самости, апроприируя наши способности мыслить, чувствовать, действовать. Человеку отдается двойной приказ: «Наслаждайся и не наслаждайся!», «Будь пассивным и будь активным!», «Чти этнический национализм и будь при этом открыт миру мультикультурализма и космополитизма!» Так глобальный контроль становится всеобъемлющим: ведь у человека отбирается всё, машина полностью управляет им. Подобная всеобъемлющая биологическая власть может удержаться только в том случае, если не будет скрывать свои «оседланные» избытки, но будет репрезентовать их как неизбежные травмы, исходя из перформативной модели поведения как открытой демонстрации непристойности (гиперреализм симуляции, или синдром Шерон Стоун). Так глобализм посредством левого «активного» мультикультурализма поддерживает правый «пассивный» неонацизм, не скрывая его, но обыгрывая на экране в кровавом реалити-шоу.

Активные и пассивные невротики в равной степени боятся паузы в разговорах, интенсивно стремясь её заполнить судорожными выражениями паники, радости, гнева, насмешки, неуместных хлопотов. Эта суетливая сконфуженная поспешность является симптомом страха перед Реальным, которое выявляет пауза в разговоре. Пауза – это окно в пустыню бессознательного, просвет в дискурсе, трещина, разрыв, вакуум в символической структуре: она дает прямой выход глубинным импульсам нашей самости посредством сбоев в языке, расхождений в цепочке его символических означающих. Подтекст паузы проявляет глубинное ядро идентичности. Именно поэтому «сшитый» человек боится остановок речи, пауз и подтекстов. Очень важно залатать подтекст игрой дискурса, нарочитым нагромождением пустых слов, идолами рынка. В этом и состоит известная в семиотике фатическая функция речи – исполнению речью ритуального предназначения бесполезной болтовни, демагогии, «церемониальных» вежливых бесед, имён, отражающих другие имена. «Я рад вас видеть!» – пример ритуального высказывания, которое мы всегда воспринимаем как метафору вежливого безразличия: «Почему ты говоришь: «Я рад тебя видеть!», – если ты действительно рад меня видеть?» Однако данное высказывание – не всегда симптом: иногда оно является фантазмом: чистой правдой, которая выглядит и действует, как ложь. В таком случае не следует искать подтекста там, где его нет: если человек говорит, что он рад вас видеть, не надо обманывать себя, он действительно рад вас видеть.

Пустая речь предполагает неразрывную связь интерактивности и интерпассивности. Кто-то действует за меня, тем самым виртуально действую я, кто-то не действует за меня, тем самым виртуально не действую я, я действую за другого, тем самым виртуально действует другой, я бездействую за другого, тем самым другой виртуально бездействует. Различение между этими состояниями становится почти неуловимым: чрезмерный альтруизм бездействия является жестокостью насилия, чрезмерная жестокость альтруистически верит в свою безвредность. Гордость за кого-либо и стыд за кого-либо становятся одним и тем же состоянием, потому что виртуальное является реальным, а реальное – виртуальным, мультикультурное – волюнтаристским, а волюнтаристское включается в мультикультурность. Яркий пример этому: русская леволиберальная «мультикультурная» «демократическая» оппозиция, представители которой испытывают стыд: они не хотят называться русскими из-за якобы «насилия» спецоперации, но при этом наслаждаются насилием, чинимым украинскими правыми радикалами, то есть, – самим источником насилия, самим агрессором.

Как известно, интерпретацию невозможно завершить: идолы рынка бесконечно переворачивают, извращают, трансформируют и толкуют слова в языке. Михаил Бахтин говорил, что интерпретацию можно только механически прервать[139]: этот момент насильственной остановки диалога глухих и есть расшивкой – прорывом Реального сквозь толщу Символического, прорывом бытия, сквозь ограничивающий его язык с дальнейшим восстановлением гармонии между бытием и его домом – перепрошивкой. Функцию эту часто выполняет подлинное искусство – театр, музыка поэзия, – представляя собой истинное событие посреди сплошной лжи. Подлинный экзистенциальный удар по символическим цепям наносит религия, особенно, христианство, возвещающее нам через событие Воскресения нулевую точку восстановления субъектности без опоры на внешние авторитеты, из самого себя, из небытия. Прорыв также является целью клинического психоанализа, напоминающего средневековые процедуры экзорцизма или античный катарсис.

Итак, мы окончательно убедились в том, что субъекта в современном мире утраченных возможностей бытия не существует: человек – это ноль, выраженный через единицу, артикулируемая через Другого пустота. Человек осуществляет двойное действие: в условиях ироничного равнодушия реальных ближних сначала он создает себе искусственных других, проецируя на них свои пассивные и активные, негативные и позитивные качества. Так, человек формирует вокруг себя символическое пространство плюральных означающих – Символическое Реальное, собственную спроецированную Тень во множественном числе. Затем человек входит в это символическое пространство воображаемых других и вторично идентифицируется с ними, получая от них означающее и попадая в зависимость от внешних сил, в роли которых выступает он сам. Чем больше таких других, тем сильнее растерянность человека и тем сильнее желание сбежать от своей свободы выбирать тех или иных других. В результате бегства от свободы появляется единый Большой Другой говорит от моего имени и вместо меня, а я говорю посредством Другого. Так, утратив Бога, человек творит себе кумира.

Означает ли наличие заместителя, что человек всегда обманывает, всегда играет роль? И одно ли это и то же: обманывать и играть роль? В романе «Театр», с которого мы начали наше повествование о других, сын актрисы Джулии Ламберт, Роберт, говорит, что боится без стука войти в комнату матери, потому что опасается никого там не застать: матери, растворенный в многочисленных двойниках, не существует в качестве субъекта вне своих ролей, образов и репрезентаций[140]. Тем не менее, рассуждая о способах репрезентации субъекта и о способах репрезентации бытия в языке, мы можем выделить два способа репрезентации: метафору и метонимию. В метафоре между значением и знаком, референтом и репрезентантом, означаемым и означающим, имеет место поэтическая дистанция, зеркало, образ, отражение, интепретант. Это – всегда спектакль. Он имеет классическую триадическую структуру знака по Ч. Пирсу: референт (Реальное), интепретант (Воображаемое), репрезентант (Символическое)[141]. Между реальностью референции и репрезентацией референта существует спасительный зазор в виде постановки, художественного вымысла, Воображаемого. Метафора – это правдивая ложь: она использует вымышленный сюжет, через который говорит сущностную правду о глубинных тайнах бытия. В психоанализе метафора называется «симптом»: одно явление, указующее на другое, Воображаемое, указующее на Реальное, шов, указающий на рану,