закрытый шов, шитый «белыми нитками». Занимается симптомами клинический психоанализ. Примером симптома может послужить история, например, о том, как один человек убил или хотел убить другого человека, и тот, наконец, был убит. Подозреваемый лжет судьям, говоря, что в момент смерти жертвы был далеко, хотя это не так (точнее, это не имеет значения: он лжёт, скрывая свое желание убийства, попадающее под нравственное табу). Ложь подается неуверенно, с неловкими сбоями и оговорками в речи, которые указывают на симптом. Ложь свидетельствует о желании подозреваемого скрыть за воображаемой историей свои реальные действие или мотив.

Метонимия предполагает структурализацию самой действительности при помощи реально-символического языка архетипов. Метонимия организует травматическую реальность в постановку, используя подлинные элементы быта и превращая их в реалити-шоу. Это – всегда перформанс на живых фактах, род постдокументальной действительности (постдок). Постдок препарирует бытие. Метонимия – это лживая правда: она использует документальные события для их искажения и фальсификации. Образуется нечто вроде гиперреализма, но этот гиперреализм – симулятивен.

В психоанализе метонимия называется «фантазм»: явление, указующее исключительно на самое себя, – открытый шов. На метонимиях построено почти всё современное искусство, где не следует искать подтекстов, не следует вскрывать означающее, выявляя за ним некие тайны скрытого означаемого: спасительной прослойки метафоры нет, всё лежит на поверхности, всё – открыто и доступно, всё – так и есть, как в знаменитом психоаналитическом примере о поведении дурака, относительно которого не надо обманываться, если он ведёт себя, как дурак: значит, он и есть дурак. Занимается фантазмами структурный психоанализ, и это намного сложнее, чем иметь дело с симптомами. Примером фантазма является внешне абсолютно правдивая история, которую рассказывает человек после убийства, если имело место его искреннее желание убить другого человека или даже само убийство. Подозреваемый откровенно и цинично оправдывает свое действие, заставляя правду играть самой себя и обвиняя убитого в аморальности, в заслуженности такого наказания, в неких предварительных преступлениях. Речь его – гладкая, убеждённая, сшитая, – выражает не скрываемое желание смерти ближнему.

Возникает вопрос, как осуществлять диагностику и лечение не только отдельного человека, но и целого общества, если оно болеет симптомами или фантазмами? С симптомами всё гораздо проще: избавиться от них и рассеять ложь помогает критика, которую возвело в культ сократовски ориентированное Просвещение: подача правдивой информации раскрывает человеку глаза, поэтому методики Сократа, Р. Декарта и Ф. Бэкона относительно моральной силы знания тут актуальны. Разоблачение грубой (тоталитарной) лжи, построенной по типу «закрытого шва», строится на фактах и доказательствах. С фантазмами дело обстоит гораздо сложнее. Люди всё знают, никто ничего не скрывает, желания трангрессируют, общество – информационно открыто относительно насилия и зла, и люди в рамках этого общества с наслаждением осуществляют зло и насилие, потому что им нравится это делать. Они оправдывают свой фантазм элементами Символического – картины мира, идеологии и морали того времени. Зло, возведенное в знак, легитимное зло, – это «добро», критерии моральности и аморальности релятивируются и снимаются. В таком случае Просвещение как проект критического разоблачения не срабатывает: некогда революционная освободительная сила правдивой информации ничего не меняет, знание не делает человека морально лучше, он и так всё знает, но его поведение больше не строится на этической рациональности, оно строится на желаниях по ту сторону разума и морали. Не действует даже эмоциональная этика, кордо-центризм православия оказывается не менее бессилен, чем кантианство: морали больше нет, ни морали как чувства, ни морали как гнозиса, – трангрессируют не порывы «сердца» и не рассудок, а чистый Танатос.

Значит, структурный психоанализ ставит перед собой более сложные задачи: не разоблачать Воображаемое, а менять само Реальное, работая с темными силами бессознательного чере символы и архетипы, то есть, менять структурированное по подобию Реального Символическое – язык культуры, язык гегемонии, если угодно, – саму гегемонию. Так как бессознательное структурировано, как язык, между Реальным и Символическим существует прямая связь: изменения одного приводит к изменению другого. Дефашизация – это работа не с воображаемыми историями. Это – работа с целостной и согласованной картиной мира, с эписистемой, с Символическим Реальным, в частности, с Символическим Реальным нацистского общества. Трансформации картины мира преставляют собой длительный процесс и начинаются с деконструкции коммуникативных цепочек: изменения транслируемых в медиа-повестке смыслов и ценностных приоритетов приводят к постепенной коррекции самих фантазмов. Этот опыт необходимо учитывать при пацификации и денацификации Украины: мы имеем дело с психоаналитической работой с Тенью на долгие годы вперед, с деконструкциями и реконструкциями архетипа, а не просто с сиеминутными нарративами медиа, с текущими имиджами, трендами, речевками, мемами. Если человек артикулирует себя через Другого, то в симптоматической психоаналитической работе мы имеем дело с «маленьким другим» его ближайшего окружения (petit а), в структурно-аналитической работе мы осуществляем препарацию самих идолов театра (перверзивного Отца, перформативного Большого Другого, нового божества постмодерного общества).

3.10. Любовь идолов: Джулия Робертс на экране

Любовь… Качество, объявленное почти «невозможным» в современном мире, который превращает фрейдомарксистские мечты Фромма в окончательную социальную утопию. Качество, невозможное ни в этическом, ни в общественном, ни в мистическом смысле этого слова. Текущая темпоральность постмодерна превращает откровения Владимира Соловьева о Богочеловечестве в религиозно-философскую утопию. Окончательно же нашу веру в любовь уничтожает психоанализ, объявив её Воображаемым, фантазмом, проекцией наслаждения. Именно здесь психоанализ, казалось бы, направленный на критику постмодерна и глобального мира, сослужил ему неплохую службу, отринув метафизику любви, не предложив ничего взамен критикуемому им потреблению. Парадигма Жака Лакана деконструировала мечты Левинаса о субъективной уязвимости, обнаженности, слабости другого человека как Реального, как события травматической действительности, как сакрального, как лица Бога. Любовь невозможна в мире без события и бытия, в мышлении без онтологии. Любовь не осуществляется в онтическом опыте культуры. Тем не менее, все современные фильмы и сериалы демонстрируют нам успешность именно такой, экранной, «благополучной», любви, любви, имеющей отношение к коучингу, к взаимному контракту о счастье, к успеху, любви, где корысть в символической сшивке согласуется с моральным императивом, примером чему может послужить фильм «Красотка» Герри Маршала с Джулией Робертс в главной роли: современная история Золушки, наполненная рыночными коннотациями. В логике фильма проститутка обретает свое счастье именно с миллиардером, а не с нищим, хотя речь идет якобы о некоей «новой искренности», осуществленной на грани сентиментализма и прагматизма.

Радхакришнан выделил три логики, в рамках которых строится культура человечества, три смысловых пространства её функционирования, составляющие гносеологические и онтологические модусы: релятивизм, дуализм и монизм[142]. Монизм как формула мистического первоединства является первой логикой, составляя вершину эпистемологического знания, далее ощущение первоединства распадается на разделение мира на истину и ложь,