Я снова «включил взрослого и начальника» и стал протискиваться к Стрельцову. «Пропустите! — важно говорил я. — Особые обстоятельства!» Отдавливал ноги, отодвигал плечи — меня поругивали, но довольно беззлобно, не по‑матерному. Наконец я приблизился к голеадору и ввинтился на скамейку рядом с ним, безбожно отодвигая его соседа.

— Э! Э! — заорал тот. — Ты че, паренек? — От него явственно несло портвейном.

— Дело государственной важности, — отрубил я и, в сущности, был недалек от истины.

Я уселся рядом с великим форвардом и по‑простецки приобнял его за плечо. Он уставил на меня красивую свою мордашку, которая уже была, я с сожалением и досадой заметил это, замутнена принятым алкоголем. Я почти сразу с горечью понял, что вряд ли эта моя вылазка увенчается успехом, однако должен был хотя бы попытаться.

— Слушай, Эдик, — сказал я, — мне долго рассказывать, почему да как, но я знаю, что случится в будущем. И я знаю все про тебя. И у тебя лично будущее незавидное.

— Э, так ты, значит, Вольф Мессинг! — с пьяноватым добродушием воскликнул игрок. Разумеется, он нисколько не принимал меня всерьез.

— Типа того. Но ты не смейся, это очень, очень важно. Слушай! Эдик! Они не простят, что ты выбиваешься из ряда вон. Они тебя распнут, размажут.

Я пытался говорить простыми словами и подделываться под незатейливый футбольный лексикон.

— Распнут? — переспросил он, и я понял, что футболист даже еще более пьян, чем я подумал в первый момент. — Кто рас‑п‑нет?

— Они! — Я сделал широкое, объемлющее движение рукой. — Чиновники. Власть имущие. Щелкоперы. Мусора. Они не любят талантов! Опишут тебя фельетонами. Потом обвинят в изнасиловании, посадят в тюрьму. Перестанешь в футбол играть, за границу ездить. Я тебе точно говорю. Я наверняка знаю. Поберегись, пожалуйста! Пей поменьше. С девками будь поаккуратней.

— А! — с пьяной догадливостью проговорил он. — Тебя Маслов нанял!

— Ваш тренер, думаешь? Да нет же!

— А что, хорошо придумано! Вольф Мессинг, знаю будущее, все такое. Цыганка с картами, казенный дом.

— Нет! Эдик! Нет! Пожалуйста! Притормози! Хотя бы сегодня! Ведь ты прям сегодня напьешься, в чужую квартиру станешь ломиться, в ментовку загремишь. А потом, когда будешь ехать со сборной в Варшаву на матч с поляками, опоздаешь на вокзал, поезд ради тебя в Можайске останавливать будут. Потом тебе это в фельетоне припомнят.

— А с поляками‑то мы как сыграем, раз ты будущее знаешь?

— Выиграете. Ты банку забьешь.

— Так, значит, на чемпионат, в Швецию, поедем?

— Все поедут. А ты нет. Под самый чемпионат тебя обвинят в изнасиловании. И осудят. И посадят. На двенадцать, между прочим, лет.

По его лицу я видел: нет, он, конечно, мне не верит. Да и немудрено. А я бы на его месте поверил?

Наверное, я надоел ему своими справедливыми предсказаниями, во всяком случае, лицо футболиста исказила злоба.

— Да пошел ты! — выругался он. — Кликуша! Отвали, отвянь! — и легонько оттолкнул меня в плечо.

И сразу его сосед, словно бы ждавший от лидера команды «фас!», схватил меня за плечо и стал вытаскивать с места, на которое я столь незаконно взгромоздился. Я не стал сопротивляться и пошел прочь по рядам, опять наступая на чьи‑то ноги в кондовых ботинках и извиняясь.

Посмотрел на поле. Торпедовцы опять атаковали, но Яшин блестяще стоял в рамке, а нападающим, конечно, явно не хватало Стрельцова.

Делать мне здесь, на стадионе, было больше нечего, и я поехал домой, в общагу.

Вечером я узнал из новостей по радио, что матч так и закончился проигрышем торпедовцев со счетом 0:1.

21 ноября 1957 года

После моего разговора со Стрельцовым я наконец‑то понял… Долго же мне потребовалось думать, прикидывать и размышлять, чтобы в итоге догадаться! Многое испытать и пройти! Но вот, наконец‑то. Как говорится, лучше позже, чем никогда.

Так вот. В таком обществе, как наше, — заметь, Варя, я здесь не уточняю, какое конкретно «наше», — образца 2017‑го или пятьдесят седьмого года, потому что сходства между ними в данном смысле гораздо больше, чем различий. Итак: в нем все, причем всегда, решает Первое Лицо. Все замыкается на него. И жизнь страны, в конечном счете, определяет‑обустраивает ОН. А россказни о «коллективном руководстве» и «народовластии» — не что иное, как блеф, сон, дымовая завеса.

С другой стороны, к предыдущему главарю, усатому монстру — я даже не хочу называть его поганое имя всуе — я бы ни с чем подобным не дернулся. Потому что сведения, которые я бы ему сообщил, он бы использовал единственным образом — ради укрепления и продления, даже за гробом, личной власти. И первое, что бы тот людоед сделал, воспользовавшись моими данными, — конечно, казнил нынешнего Первого секретаря ЦК КПСС, своего посмертного обидчика Никиту Сергеевича Хрущева.

Что еще раз доказывало мне, что как раз последний сможет использовать информацию, которую я ему предоставлю, с толком. Ради своей личной власти, конечно, тоже. Но и на пользу стране и людям. Он ведь так страстно насаждал всюду свои пятиэтажки и кукурузу не только потому, что был, между нами, довольно упертый болван. Но и потому, что пользы советскому народу хотел. Мечтал накормить его досыта молоком и мясом и поселить хоть в крошечные, зато отдельные клетушки, с паровым отоплением и теплой водой из‑под крана.

В любом случае к Никите можно относиться по‑разному. Но у меня в данном конкретном случае никакой надежи ни на кого, кроме него лично, не оставалось.

И я принялся готовить свой выход. Выход — на него, на первое лицо.

Но вот как мне, спрашивается, с ним увидеться?

Оставалось лишь завидовать Маше Мироновой, капитанской дочке, которая столь легко (в одноименном произведении) бросилась к ногам императрицы и протянула свое прошение с мольбой о Гриневе. Советские (да и постсоветские) руководители гораздо тщательней оберегают себя от столь неожиданных выходок подвластного им народонаселения.

К счастью, из‑за наших с тобой предыдущих приключений, связанных как раз с пятидесятыми‑шестидесятыми годами, и исповеди американского агента Макнелли у меня (как ты, может быть, помнишь) проснулся интерес к тому времени. И кроме жизнеописаний Гагарина и Королева (которые помогли мне здесь повстречаться и с одним, и со вторым), я много читал и про Хрущева. В том числе его собственноручные мемуары, трехтомник воспоминаний его сына Сергея и прочие материалы от друзей, недругов и кажущихся объективными историков.

Из них я помнил, что охрана у Никиты была не настолько мощная, как у предшественника. Он и сам ее гонял, сердился на «дармоедов», когда видел столбики чекистов по пути в Кремль или назад, на дачу. Поэтому у меня имелся хоть небольшой, но шанс к нему проникнуть и не быть при этом на месте пристреленным.