Она, торопясь, распечатала второй конверт.

Оттуда выпали старая пожелтевшая тетрадь и небольшая стопка прошнурованных и пронумерованных рукописных страниц.

И первая, пожелтевшая студенческая тетрадка в дерматиновом переплете, и прошнурованные‑пронумерованные страницы с чернильными штампами «СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО. ОСОБАЯ ПАПКА» были исписаны Алешкиным почерком.

Май 1958 года

Никогда еще не доводилось Данилову испытывать столько к себе человечьей ненависти.

Еще бы!

Человек ниоткуда, восемнадцатилетний салага, вдруг назначается специальным помощником Первого секретаря ЦК! Возводится в должность ранга, между прочим, министра! Ему дается кабинет на Старой площади, телефон‑вертушка. Два личных секретаря — дамы вдвое, если не втрое старше него самого. Прилагается персональный лимузин с шофером.

Бред, нонсенс, зловещий перегиб, чистой воды волюнтаризм! Это даже не кукуруза! Не «перегоним быстроногую Америку по мясу и молоку»! Категорическое нарушение ленинской кадровой политики, во главе угла которой — размеренность, постепенность, неторопливое созревание, постоянный рост, ежедневная проверка деловых и политических качеств! А тут — юнец, мальчишка, неизвестно откуда вынырнувший — как Стрельцов в футболе, Евтушенко в поэзии, Гладилин в прозе! И вот он — вхож к самому в любое время дня и ночи, Хрущев его принимает, с ним советуется! Исходя из его нашептываний, решения принимает!

Поэтому пацана дружно возненавидели и старые волки из ЦК, съевшие половину зубов на смертельных интригах под сенью зловещих усов, — Суслов, Брежнев и Микоян; и молодые волки, близкие к комсомолу — Семичастный с Шелепиным; и чекисты во главе с Серовым; и малоподвижная мозгом суконная хмарь Министерства обороны. Тем более что — видимо, под влиянием нашептываний мальчонки — власть у всех них, которые дружно в шестьдесят четвертом предадут патрона, потихоньку утекала из рук. Не помогло снизить градус их ненависти к щенку и то, например, обстоятельство, что Данилов проявлял личную скромность. Отказался, в частности, от персонального шофера и лимузина, взял себе «Москвич», лично мотался за рулем.

В связи со всеобщей ненавистью к фавориту — боялся ли Алексей покушений? Надеялся — враги сами поостерегутся заговор против него сплести. Рассчитывал — не успеют меж собой сговориться. Сам положил себе просидеть в опасной близости от власти до лета, много до осени пятьдесят восьмого. Планировал помочь подготовить и провести внеочередной, двадцать первый съезд КПСС, осуществить первые реформы. А до того времени рассказать Хрущу все, что знал и помнил, по возможности надоумить, нацелить лидера на преобразования. И потом — смыться, сбежать, поселиться в провинции, возможно, сменить имя и даже внешность.

На самых первых порах, доказывая народную примету и непреложный закон, что всякий фаворит, прежде всего, стремится свои собственные проблемы решить и личные нужды удовлетворить, Данилов пробил создание совершенно секретного КОМКОНа, или комиссии по контактам — организации, которая будет заниматься всем самым необъяснимым и загадочным (и в которую полвека спустя придет служить молодая Варвара Кононова). Когда же организация была создана (личным повелением Хрущева), получила здание и штат, Данилов забрал у институтского друга Валюна свою первую тетрадь с заметками. Затем вытребовал в КГБ копию своего объяснения, написанного за решеткой в Лефортовском изоляторе. Потом запечатал обе тетради в конверт и оставил в сейфе комиссии с пометкой «Вскрыть 25 февраля 2017 года лично Варварой Кононовой».

Он все‑таки не терял надежды вернуться в свое время. Точнее, он мечтал: не совсем в свое. Может, оно окажется измененным, модифицированным к лучшему благодаря его собственным здесь, в прошлом, усилиям? Для того чтобы продвинуться к своему возвращению, он, пользуясь редким благоволением Никиты Сергеевича, добился создания Института генетики, куда собрал все лучшие советские силы, до того беспощадно угнетаемые обскурантистами. И, конечно, после этого к армии его недругов добавились еще «народный академик» Трофим Денисович Лысенко и его подручные.

Вообще, любое телодвижение в благую сторону вызывало столь мощное противодействие или, по меньшей мере, естественное сопротивление среды, какого Данилов никак, признаться, не ожидал. Например, чтобы избежать свистопляски вокруг «Доктора Живаго» (что с западной, что с нашей стороны), он был уверен (довольно естественное решение!), что надо напечатать роман на Родине. Но для этого Алексею понадобилось заставить Никиту Сергеевича лично взяться читать роман. Конечно, Первый секретарь его штудировать не стал. Приказал своему помощнику Лебедеву читать вслух. На четырнадцатой странице благополучно уснул, а после пробурчал: «Христа многовато!» А потом добавил удивленно и раздраженно: «Но ведь ничего антисоветского нет, что они мне докладывали?! Пусть печатают!»

Однако все равно потребовалось специальное решение президиума ЦК, на котором каждый из бонз (как будет четырьмя годами позже с «Одним днем Ивана Денисовича») расписался, что против публикации не возражает. Потом еще редколлегия «Нового мира» долго мурыжила и самые острые моменты все‑таки из «Живаго» выпустила. Теперь роман анонсировали в майском номере, благодаря чему ряды недоброжелателей Данилова разом пополнили литературные генералы правого толка: Софронов, Кочетов и прочие. Знали ведь, чувствовали, насколько их писания проигрывают рядом с волшебной прозой Пастернака.

Публикация, даже не свершившаяся, а всего лишь готовящаяся, взбудоражила интеллигентскую Москву. Обычные люди — студенты, преподаватели вузов, инженеры, даже школьники — ждали «Живаго» как некий метеорит, всполох, полярное сияние. Ждали, что он все тут осветит, выявит, переменит. Ожидали и предвещали его чуть ли не как мессию. В то же самое время писательская масса оказалась страшно недовольна. Понять их было можно. В самом деле! Насколько обесценивались произведения Грибачева, Сартакова, Кожевникова рядом с этим явлением! Группа товарищей пошла даже на неслыханную вещь! Безо всякого согласования с ЦК, даже зная о личном благоволении Никиты Сергеича к роману, они все равно опубликовали в «Литературной газете» письмо за двадцатью одной подписью под грозным названием «О готовящейся литературной провокации». В ответ «Комсомольская правда» (которой рулил Аджубей, зять Хрущева) жахнула (с подачи, разумеется, Данилова) из всех стволов: заняла целых две полосы, специальную вкладку, гигантским отрывком из романа. Газету передавали из рук в руки, в редакцию приносили целые мешки писем, и Данилов был доволен: завязалась дискуссия, свободный человеческий обмен мнениями, прилюдно, печатно, а не кулуарно, на кухнях. А главное, роман становился фактом жизни — здешней, советской, совсем не западной.

Опять‑таки, чтобы смягчить удар по Советскому Союзу в связи с возможным «нобелем» для поэта, Данилов уговорил Хрущева пойти на иезуитский шаг. Ведь запрашивали владыку из Нобелевского комитета, кто был создателем первого спутника — с тем чтобы наградить героев. В прошлой, известной Алексею действительности Никита Сергеич гордо ответствовал (дурак!), что спутник создал, дескать, весь советский народ. Но теперь Леша нашептывал ему: давайте наградим Королева, Глушко, и третьим представим, допустим, в качестве теоретика, Тихонравова. Подумаешь, секретных академиков рассекретим! Что с ними будет? Куда они денутся? Да они настолько преданы советскому строю и России, настолько честолюбивы и обустроены, что никуда не убегут. А плюс заключается еще в том, что одновременно давать Советам две «нобелевки» — и по физике, и по литературе — комитет поостережется. Решит, что слишком жирно будет. Однако, если сравнивать Пастернака и спутник, то создатели «беби‑мун»[33] — герои гораздо более бесспорные. Значит, Борису Леонидовичу премия в этот раз не обломится, и негатива, связанного с шумихой на Западе вокруг «Доктора Живаго», мы избежим. Вдобавок, если Королев вместе с конструктором ракетных двигателей Глушко получит самую высокую в мире научную награду, возможно, это утишит их самолюбия, усмирит гордыню? И они не разругаются вусмерть в начале шестидесятых — что, безусловно, впоследствии и на советскую лунную программу повлияет?