и жила она совсем одна, если не считать кошку Фроську. А ещё он гордился бабушкой, потому что бабушка была врачом, и не просто врачом, а хирургом. Многие ли ребята могут похвастать, что у них бабушки хирурги? Вообще-то, мама за это бабушку тоже ценила: если кто-нибудь дома заболевал, особенно Вовка, бабушка сразу была тут как тут. Когда Вовка осенью ногу сломал и в садик не ходил, мама бабушке даже ключ от квартиры дала, чтобы та в любое время могла Вовку навещать. Шансов, что мама отведёт его сейчас к бабушке, почти не было. Но если вдруг удастся ему упросить маму, то убьёт, как говорят, двух зайцев: и не встретится он с Николаем Ивановичем, и, возможно, узнает что-нибудь о папе: где он и когда вернётся.

Мама очень внимательно посмотрела на него, и Вовка отвёл в сторону взгляд. Потом она медленно спросила:

– Ты хочешь с ночёвкой?

Тяжеленный вопрос. Изредка бабушке удавалось всё-таки уговорить маму – папа почему-то в это никогда не вмешивался – отдать ей Вовку на весь день с ночёвкой. Но всегда в субботу, перед воскресеньем. Запроситься к бабушке с ночёвкой в понедельник – выдать маме себя с головой.

– Да, – буркнул Вовка, глядя себе под ноги.

Ответное мамино молчание длилось невыносимо долго, а прочесть что-либо в маминых глазах он не мог и боялся сделать это.

– Я позвоню, – сказала мама.

Он слушал, как мама другим уже, с доброй усмешкой голосом, точно не устаёт она дивиться Вовкиным причудам, говорит бабушке, что Вовка просится к ней с ночёвкой, потому что очень соскучился. Что бабушка отвечает маме, до Вовки не доносилось, но догадаться было несложно, потому что мама после этого сказала ему:

– Ну что с тобой поделаешь, ладно, поехали к бабушке.

Всё у Вовки с бабушкой шло как обычно: поболтали, поиграли – дома это запрещалось ему, а Вовка любил – в карты, в подкидного дурачка, повозился он с Фроськой. О папе бабушка ничего не спрашивала, обеспокоенной не выглядела, и Вовка понял, что ничего она о случившемся у них дома не знает, сам же заговорить об этом не решался. Но едва успели они поужинать, зазвонил телефон. Бабушка сняла трубку, слушала, и лицо её всё больше мрачнело. Потом сказала Вовке, что звонили из больницы, случилась беда с одним её больным, за ней уже выехала машина, времени в обрез. Сейчас позвонит она домой, предупредит, что привезёт Вовку, а он пусть пока одевается. Набрала номер, долго не отнимала трубку от уха, обескураженно сказала:

– Папа с мамой ушли куда-то, не отвечают. И мобильники свои, что ли, выключили? Ну надо же! – Покусала в нерешительности нижнюю губу, шлёпнула кулаком по ладони. – Выбора нет, Вовка, я ведь могу и до утра не вернуться. Придётся отвезти тебя домой, ключ у меня есть. Ты не будешь бояться один, пока они придут?

– Не буду, – пообещал Вовка. И подосадовал, как же не везёт ему теперь, одно за одним.

Машина с красным крестом на стекле уже стояла возле подъезда. Бабушка предупредила водителя, что сначала нужно завезти внука, сказала адрес. Вовка видел, как она нервничает, чувствовал себя виноватым – из-за него кто-то даже умереть может, подумать страшно. Приехали, поспешили в подъезд. Никогда ещё не казалось Вовке, что лифт так долго ползёт к нему на девятый этаж. Бабушка открыла ключом дверь, ввела Вовку в коридор, включила свет, торопливо чмокнула его в щеку и убежала.

Первое, что сразу бросилось в глаза, – синяя меховая куртка Николая Ивановича на вешалке. Вовка, не раздеваясь, вошёл в комнату. Люстра на потолке не горела, светил лишь невыключенный торшер возле журнального столика. На столике – пустая шампанская бутылка, конфетная коробка, пепельница с окурками, зажигалка папина. Дверь в спальню была закрыта. Он застыл, совершенно не представляя себе, что делать ему дальше. И вдруг за дверью в спальню послышался знакомый сытый хохоток. Вовка, словно ища опоры, обвёл глазами комнату. Под ёлкой улыбался ему румяный дед Мороз в синей шубе. Показалось даже, что как-то хитро тот улыбается, словно знает нечто такое, что ему, Вовке знать не положено. Тускло поблескивала шарами ёлка. Лампочковой гирлянды на ней не было. Всё, что было с ним потом, Вовка сознавал плохо. Точно и не с ним всё это происходило. Сначала он вытащил из клетки Хомку, сунул его за пазуху. Затем взял зажигалку, щёлкнул ею, долго смотрел на вспыхнувший голубоватый огонек туманившимися глазами. Подкрался к ёлке, прошептал «ёлочка, зажгись!», тихонько хлопнул в ладоши и поднёс огонек к окружавшей её комковатой, ссохшейся прошлогодней вате. И сразу маленьких огоньков стало больше, только другого цвета. Сунул папину зажигалку в карман и бросился к выходу. Лифта дожидаться не стал, помчался вниз по тёмным, навсегда исчезавшим за его спиной бесконечным ступенькам…

Модест

Случайно познакомился с человеком по имени Модест, ровесником моим. Имя редкостное, я, во всяком случае, могу вспомнить лишь троих: Мусоргского, Чайковского и – выплыло из тайников памяти – мальчика, которого оперировал почти полвека назад. Впрочем, не троих, а четверых, но о том позднее. Мальчика – не только из-за его уникального имени, очень трудно он мне достался. Острый гангренозный аппендицит, полыхающий перитонит, очень поздно привезли, время к ночи, зав отделением до утра не вернётся… И нынче, с несравнимо продвинувшейся фармацевтикой, такой перитонит – одно из самых грозных хирургических осложнений, тогда же – на краю гибели. Обречён он был ещё и потому, что запущен донельзя. И что грязнущего его привезли, в одних вонючих рваных трусах, – ещё не самая большая беда. Но был он, что называется, кожа да кости, со слабеньким сердцем, пульс катастрофический, нечем за жизнь цепляться. А на бескровном, с запавшими щеками личике – удивительные глаза. Не голубые, не синие – яркого, беспримесно василькового цвета. Опасно было, не отмыв его, в таком жутком виде, сразу брать в операционную, но счёт времени шёл уже на минуты.

Очень ему повезло. Когда бы соседка по лестничной площадке не услышала его с ночи не умолкавшие стоны и крики, не вызвала бы она милицию, потому что дверь заперта была изнутри, а на стуки и призывы никто не отзывался, тем бы всё для него и завершилось. Прибыла милиция, вскрыли замок, ужаснулись увиденному, вызвали «скорую». Соседка же и рассказала о жизни этой семьи, состоявшей из семилетнего мальчика Модеста и его непутёвой мамы. Когда-то нормальной женщины, бухгалтером работала, опустившейся, часто бывавшей навеселе, водившей в дом