– Работа Клэр, – говорит она. – Я шила само платье, а она сделала для меня вышивку. У нее это всегда получалось прекрасно.

Затем она поворачивается ко второй драпировке.

– А это – для тебя, Гарриет. – Она расстегивает булавки, которые удерживают простыню, и, когда та падает на пол, под ней обнаруживается вечернее платье темно-синего цвета из crêpe de Chine, декольте которого сверкает, словно заливающее комнату солнце. По нему рассеяно настоящее созвездие из крошечных серебряных бусин. И только если очень пристально вглядеться, становится очевидно, что платье соткано из кусочков и обрывков, а стежки настолько крошечные, просто идеальные, что почти незаметны.

– Платье Клэр, – у меня перехватывает голос, когда я произношу эти слова.

Мирей кивает.

– Когда после моей свадьбы они с Ларри уехали в Англию, она не стала брать его с собой. Оно принадлежит Франции, говорила она мне. Так все эти годы я и хранила его. Конечно, я не могла догадаться, что когда-нибудь ее внучка, оказавшись здесь, сможет стать обладательницей этого фрагмента истории своей бабушки. И понять с помощью него, кто же она такая и откуда пришла. Возьми его, Гарриет. Настало время рассказать его историю.

Я осторожно снимаю платье с вешалки и слышу шелест тончайшего шелка, позволив складкам темно-синей ткани скользить сквозь мои пальцы. Симона помогает мне обернуть его в папиросную бумагу, чтобы сберечь во время отправки в его изначальный, парижский дом.

Когда мы прощаемся, Мирей начинает рыться в кармане своего фартука.

– У меня есть еще кое-что, Гарриет, – говорит она.

Она достает серебряный медальон, свисающий с тонкой цепочки. Она протягивает мне его со словами:

– Давай же, открой его.

И еще до того, как я открою старый замок, мне уже известно, что я найду внутри. Когда створки открываются, с моей ладони мне улыбаются лица Клэр и Вивьен, которую на самом деле звали Гарриет.

Выставка наконец-то готова. Я выключаю свет, собираясь покинуть галерею и присоединиться к моим коллегам, чтобы выпить по случаю праздника в баре за углом. Но как только я подношу руку, чтобы нажать на последний переключатель, то начинаю колебаться.

Витрина в центре затемненной галереи все еще освещена, и крошечные серебряные бусинки, рассеянные вдоль декольте платья полуночно-синего цвета, сверкают отраженным блеском. Когда смотришь издалека, можно подумать, что платье сшито из цельного куска ткани. И только если пристально приглядеться, можно узнать правду.

И теперь мне все становится еще яснее: вот правда о моей бабушке и моей двоюродной бабушке; правда о моей собственной матери; правда обо мне самой.

Это необычное платье – фрагмент ожившей истории – как нельзя лучше осветило для меня историю Клэр и моей двоюродной бабушки Гарриет. Они были обычными людьми, но времена, в которые они жили, вынудили их стать совершенно особенными. Неважно, насколько им это было тяжело: как бы ни сгущалась темнота ночи, они никогда не сдавались.

А их истории пролили свет и на правду о моей матери. Наконец туман гнева и боли, окутывавший мои чувства к ней все эти годы, рассеялся, и сквозь него стало проглядывать сострадание. Она была дочерью Клэр и Ларри и появилась на свет только тогда, когда израненное тело Клэр наконец оказалось способным выносить ребенка. Они назвали ее Фелисити за радость, которую она принесла им, и возлагали на нее большие надежды. Но, вероятно, ей передалась и часть остававшейся в них вины. Унаследовала ли она ее через гены? Или получила как-то иначе, каким-то насильственным путем, таким способом, который Клэр не могла предотвратить? Ночные страхи, психологические травмы, понимание того, что люди способны быть такими бесчеловечными? Скрывалось ли то, что невозможно исцелить, под покрытой шрамами кожей Клэр? И могла ли моя мать воспринять все это на каком-то подсознательном уровне?

Вместе с этим я понимаю, что, невзирая на все пережитое ими, моя бабушка и двоюродная бабушка никогда не оставались брошенными даже в самые темные времена: они оставались рядом, утешая и успокаивая друг друга, что бы ни происходило. Может быть, во всем мире это самое сильное чувство: знать, что ты не одинок. И, может быть, когда мою мать покинули умершие родители и муж, оставивший ее одну с дочерью, их единственным связующим звеном, она не нашла в себе сил для того, чтобы жить дальше. Чувство того, что она навсегда покинута всеми, разбило ее сердце.

Я уверена, что Клэр всего лишь пыталась защитить своего собственного ребенка, не рассказывая ей о том, что произошло во время войны. Моя мама знала лишь, что это было нечто ужасное и позорное: нечто такое, о чем ее родители никогда не станут упоминать, чтобы не бередить старые раны. И еще ей было известно имя ее тети Гарриет. Интересно, что она сумела узнать о ней? Упоминала ли Клэр о своей вине перед ней? Знала ли Фелисити, как страдали ее родители от того, какие муки выпали на долю их подруги и сестры, так горячо ими любимой? И не потому ли она назвала меня именем двоюродной бабушки, чтобы попытаться исправить ошибки прошлого?

Я так хочу, чтобы моя мама знала все то, что удалось узнать мне. Может быть, тогда она многое поняла бы и уже не чувствовала бы себя такой одинокой. Подобно мне, она смогла бы почувствовать, что, как бы ни сгущалась ночная темнота, она справится. Потому что она поняла бы: Гарриет и Клэр были частью ее, так же, как и частью меня.

Я думаю о трех девушках на фотографии, благодаря которой я оказалась здесь и узнала об их истории. Теперь их лица для меня словно родные, и я чувствую: они по-прежнему живы. На лице Мирей темные глаза сверкают тем же юмором и добротой, что и глаза моей подруги Симоны, которая жива лишь потому, что ее бабушка помогла спасению моей собственной.

А в глазах моей бабушки Клэр я вижу нежную любовь; она сквозит и в глазах моей матери на том фото, где она держит меня, тогда совсем еще крошку, на своих руках.

И еще есть моя двоюродная бабушка, в честь которой назвали меня. Гарриет, принявшая имя Вивьен; женщина, полная жизни. Я знаю: часть ее мужества перешла и ко мне. Я знаю, если меня призовут, я встану, подобно ей, и встречу опасность лицом к лицу. Я не стану убегать. Я стану бороться за то, что важнее всего. За жизнь.

Я открываю медальон, который ношу на шее, и смотрю на фотографии Клэр и Гарриет, которым теперь уже ничто не угрожает.

Их глаза сияют светом даже там, где попадает тень, скрывая лица на маленьких черно-белых фотографиях подобно тому, как серебряные бусины все еще сияют на декольте платья. Наконец я выключаю последние лампы в галерее, и витрина погружается в темноту.

И когда я закрываю за собой двери выставочного зала, то чувствую, что они здесь, со мной, Клэр и Виви, протянувшие мне через годы руки помощи и нашептывающие:

– Тише, тише. Мы вместе. И все будет хорошо.

Кое-что в исследованиях, которые мне пришлось провести по мере написания «Парижских сестёр», было поистине ужасным, но я понимала, как важно продолжить работу над этим текстом, насколько необходимо рассказать читателю о невероятно смелых женщинах, участвовавших во французском Сопротивлении и перенесших невыносимые муки в нацистских концлагерях во время Второй мировой войны. Изучение их историй и заставило меня посвятить эту книгу именно им.