Ее стараниями резко повысившаяся в условиях мировой войны социальная нагрузка легла на плечи в основном низшего сословия. Это избыточное давление привело к появлению своеобразной социальной «критической массы», которая породила цепную реакцию, приведшую общество к новому агрегатному состоянию – господству естественного права. Благодаря этому естественное право поднялось не только над политическими партиями, которые были вынуждены возглавить стихийное движение, чтобы не остаться в стороне и не потерять всякое право на власть, но и над законом. «Великое движение негодования», как говорил Э. Дюркгейм, увлекло массы вопреки им самим.

Не случайно лидер правых в Государственной Думе и «реакционер» П. Н. Дурново в своей Записке царю подчеркивал: «Особенно благоприятную почву для социальных потрясений представляет, конечно, Россия, где народные массы, несомненно, исповедуют принципы бессознательного социализма».[445]

Сегодня социализм – это как какое-то «проклятье фараонов». А тогда о нем мечтало несколько поколений, им грезили, его приближали как могли. В России эти идеи овладели практически всеми слоями общества (в 1918 г. монархист В. В. Шульгин называл это массовым помешательством[446]), поэтому неудивительно, что даже такой крайне правый политический деятель как П. Н. Дурново предсказывал социальные потрясения именно с социалистическим содержанием.

Но если почитать протоколы и стенограммы Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов, то станет ясно, что в феврале-марте 1917 года идеи научного социализма там никак не были представлены. Было много социалистической риторики, трескотни, но коммунизма в подлинном смысле слова там не было, несмотря на то, что к руководству Советом пришли социалисты. Социалисты по убеждениям, но по происхождению дворяне или выходцы из других привилегированных слоев.

Они рассматривали войну как империалистическую, захватническую, каковой она, конечно, и была, считали, что она ведется в интересах эксплуататорских классов, поэтому остановить ее можно только объединив усилия пролетариев всех стран и, соответственно, демократическим миром «без аннексий и контрибуций», как призывала Циммервальдская конференция социалистов. Отсюда всеобщее ожидание мировой революции, над которой сегодня не издевается только ленивый. Отсюда же разногласия в среде социалистов по вопросу о том, как достичь мира и, соответственно, в вопросе о власти – ведь если мировой пролетариат не поддержит русских пролетариев, то революция будет обречена на поражение.

Но объединяла всех, социалистов и несоциалистов, давнишняя мечта об Учредительном собрании, буквально все политические силы страны ждали его созыва как манны небесной. Оно должно было закрепить «завоевания» Февральской революции, обеспечить решение демократических задач, связанных с реализацией общегражданских «буржуазных» свобод человека – демократическая республика, всеобщее избирательное право, 8-часовой рабочий день и т. д. Видимо, поэтому Февральская революция всегда считалась буржуазно-демократической, хотя сейчас стараются не говорить об этом вслух. В чем же «буржуазность» буржуазной революции, если использовать оценки социалистов начала ХХ века? Во Временном правительстве, куда вошли представители Прогрессивного блока или в его политике?

На наш взгляд, если в политике, лучше сказать, в действиях социалистического Совета не было социализма, то и в действиях (политикой их тоже не назовешь) буржуазного правительства не было ничего буржуазного. А причина проста – ни тот, ни другой не были ни социалистами, ни «буржуями». Больше того, и социалисты, и члены буржуазного правительства в большинстве своем принадлежали высшему сословию (председатель Петроградского Совета Рабочих и Солдатских Депутатов Н. С. Чхеидзе был дворянином, а член Исполкома И. Г. Церетели – князем). Принадлежность к сословию определялась не наличием собственности на те или иные средства производства, не размерами капитала и даже не единством политических взглядов, а наличием особых прав.

Крестьянин мог быть богатым, иметь наемных работников, торговлю или лавку в городе, но при этом не иметь прав, а князь – бедным (относительно, конечно). Однако он пользовался значительными правовыми привилегиями, например, на получение образования, должности, чина или «места», на получение дворянского кредита под залог имения на 67 лет (!), на передвижение в пространстве, на покупку и продажу земли, на ведение предпринимательской деятельности и, наконец, на гуманное обращение в случае ареста…

В этом смысле первый глава Временного правительства, которого депутат А. А. Бубликов характеризовал как «положительным его несчастьем», «вечно растерянный, вечно что-то забывший, ничего не предусматривающий, постоянно старающийся всем угодить, всем быть приятным, ищущий глазами, кому бы еще уступить»,[447]кадет, князь Г. Е. Львов мало чем отличался от социалиста-революционера А. Ф. Керенского. Несмотря на различие в политической ориентации, они принадлежали одному и тому же социальному классу – высшему сословию. Оба были дворянами, хотя богачами не были. Их нельзя отнести к буржуазии как, например, министра финансов М. И. Терещенко, сказочно богатого сахарозаводчика, который принадлежал «войсковому сословию», и одновременно был самым «анекдотичным элементом кабинета» со стажем «маленького чиновника по балетной части».[448]

Вообще понятие «буржуазия» довольно расплывчато и неопределенно. И до сих пор нет единого и точного понимания этого термина. В марксизме считалось, что класс буржуазии появляется в капиталистическом обществе, что это «класс собственников средств производства, существующий за счёт прибавочной стоимости, получаемой в результате применения наемного труда» (Толковый словарь Ожегова).

Сейчас этот термин вышел из употребления, т. к. «с развитием безличной субъектности традиционное понимание буржуазии как класса собственников нуждается в модификации».[449]Но если принять, что капитализм в России был сословным, то есть развивался внутри ограниченного круга лиц, наделенных особыми правами, то и буржуазия была сословной, т. е. «дряблой и незрелой»,[450]как справедливо считалось в советской историографии.