приобретя десятки специализированных органов чувств, назначения которых мы так и не поняли. Результаты катастрофичны: актиния в конце концов попросту взорвется, дрозофилы пожрут друг друга и так далее. Наступит ли вообще будущее, семена которого скрыты в этих растениях и животных, или же мы просто экстраполируем – не знаю. Но иногда мне кажется, будто эти новые органы чувств – лишь пародия на то, что должно возникнуть на самом деле. Особи, которых вы видели сегодня, находятся на ранних стадиях своих вторичных циклов развития. Позже они начнут выглядеть по-настоящему жутко.

Кома кивнула.

– Но без своего смотрителя зоопарк неполон, – заметила она. – Как насчет человека?

Пауэрс пожал плечами.

– Примерно у одного из сотни тысяч – обычный показатель – есть тихая пара. Возможно, она есть и у вас – или у меня. Но пока что никто не вызвался пройти полное облучение. Даже без учета того факта, что такой поступок равноценен самоубийству, если здешние эксперименты хоть в чем-нибудь показательны, это был бы мучительный и страшный опыт.

Пауэрс глотнул некрепкого кофе, ощущая усталость и почему-то скуку. Рассказ о проводившейся в лаборатории работе утомил его.

Девушка склонилась к нему.

– Вы ужасно бледны, – заботливо сказала она. – Плохо спите?

Пауэрс выдавил слабую улыбку.

– Наоборот, чересчур хорошо, – признался он. – Для меня это больше не проблема.

– Хотела бы я сказать то же самое о Калдрене. Мне кажется, он спит слишком мало. Я всю ночь слышу, как он бродит. – Потом она добавила: – Но это, наверное, все-таки лучше, чем быть одним из безнадежных случаев. Скажите, доктор, разве не стоит опробовать это облучение на спящих в Клинике? Возможно, оно разбудит их перед смертью. Должен же кто-то из них обладать тихими генами.

– Они все ими обладают, – ответил Пауэрс. – Собственно говоря, эти два феномена очень тесно связаны.

Он умолк – усталость затуманивала мозг – и задумался, не стоит ли попросить девушку уйти. Потом слез со стола и достал из-под него магнитофон.

Включив его, Пауэрс перемотал пленку на начало и увеличил громкость.

– Мы с Уитби часто это обсуждали. Под конец я записывал разговоры. Он был выдающимся биологом, так что давайте услышим все из его уст. Суть проблемы именно в этом.

Он включил запись и добавил:

– Я переслушивал ее уже тысячу раз, так что качество, боюсь, очень плохое.

На голос пожилого мужчины, резкий и несколько раздраженный, накладывалось низкое гудение, но все же Кома отчетливо слышала слова.

Уитби: …ради бога, Роберт, взгляни на статистику Продовольственной организации ООН. Несмотря на пятипроцентное увеличение посевной площади за последние пятнадцать лет, общемировой урожай пшеницы продолжает уменьшаться на два процента в год. Одна и та же история повторяется до бесконечности. Урожаи зерновых и корнеплодов, надои, фертильность скота – все это снижается. Прибавь к этому множество параллельных симптомов – любых, каких тебе захочется, от изменившихся маршрутов миграции до увеличившихся периодов спячки, – и общая картина станет неопровержима.

Пауэрс: Однако статистика численности населения в Европе и Северной Америке не показывает никакого спада.

Уитби: Естественно не показывает, я неоднократно об этом говорил. Пройдет век, прежде чем такое постепенное падение фертильности окажет хоть какое-то влияние на области, где масштабный контроль рождаемости создает искусственный резервуар. Смотреть нужно на страны Дальнего Востока, в особенности на те, где детская смертность осталась на прежнем уровне. Население Суматры, например, снизилось больше чем на пятнадцать процентов за последние двадцать лет. Поразительный спад! Сознаешь ли ты, что всего два-три десятка лет назад неомальтузианцы[43] говорили о «мировом популяционном взрыве»? На самом же деле мы имеем обвал. Еще один фактор – это…

Здесь пленку обрезали и склеили; вновь послышался голос Уитби, на этот раз менее брюзгливый:

…просто ради интереса, расскажи мне: как долго ты спишь каждую ночь?

Пауэрс: Точно не знаю; наверное, около восьми часов.

Уитби: Хрестоматийные восемь часов. Спроси кого угодно – и он ответит: «Восемь часов». На самом деле ты спишь примерно десять с половиной часов, как и большинство людей. Я несколько раз засекал продолжительность твоего сна. Сам я сплю по одиннадцать часов. Однако тридцать лет назад люди и вправду спали по восемь часов, а веком раньше – по шесть или семь. В «Жизнеописаниях» Вазари можно прочитать, что Микеланджело спал всего четыре или пять часов и в возрасте восьмидесяти лет весь день рисовал, а потом всю ночь с закрепленной на голове свечой работал над анатомическим столом. Сейчас его считают уникумом, но в то время это было обычным делом. Как, по-твоему, древние люди, от Платона до Шекспира, от Аристотеля до Фомы Аквинского, умудрялись создать такое количество работ за свою жизнь? Да просто у них каждый день было шесть-семь дополнительных часов. А вторая помеха, с которой нам приходится иметь дело, – это, разумеется, замедление скорости метаболизма, еще один фактор, который никто не способен объяснить.

Пауэрс: Думаю, можно предположить, что увеличение продолжительности сна – это компенсаторный механизм, своего рода массовая невротическая попытка бегства от ужасающего давления городской жизни конца двадцатого века.

Уитби: Можно, но это будет неверное предположение. Это всего лишь вопрос биохимии. Матрицы синтеза РНК, расплетающие белковые цепочки во всех живых организмах, изнашиваются; шаблоны, инскрибирующие сигнатуру протоплазмы, стерлись. Они, в конце концов, работали больше тысячи миллионов лет. Настало время переоснащения. Точно так же, как конечна жизнь отдельного организма, или колонии дрожжей, или любого вида, конечно и существование целых биологических царств. Предполагалось, что кривая эволюции вечно устремляется ввысь, но на самом деле пик уже достигнут, и теперь дорога ведет вниз, в общую биологическую могилу. Это безнадежное и на данный момент неприемлемое ви́дение будущего – но это единственно возможное ви́дение. Через пять тысяч веков наши потомки, скорее всего, будут не многомозговыми звездными странниками, а голыми идиотами с выступающей нижней челюстью и волосатым лбом, с хрюканьем блуждающими по руинам этой Клиники, точно первобытные люди, угодившие в зловещую временну́ю инверсию. Поверь мне, я жалею их точно так же, как жалею себя. Мой полный провал, отсутствие у меня всякого морального и биологического права на существование закодированы в каждой клетке моего тела…

Запись кончилась, катушки бесшумно повращались и остановились. Пауэрс закрыл магнитофон и помассировал лицо. Кома сидела молча, наблюдая за ним и слушая, как шимпанзе играет с кубиком-головоломкой.

– Насколько понимал Уитби, – заговорил Пауэрс, – тихие гены представляют собой последнюю отчаянную попытку биологического царства удержать голову над прибывающей водой. Период его существования определяется количеством излучаемой Солнцем радиации, и когда оно достигает определенного уровня – это значит, что линия неотвратимой гибели пересечена и вымирание неизбежно. В противовес этому в организмы были встроены аварийные системы, которые изменяют их форму и адаптируют их к жизни в более горячей радиационной среде. Мягкокожие создания отращивают твердые панцири, в которых содержатся тяжелые металлы, защищающие от облучения. Появляются