мог он сделать с железным канцлером? Он воротился ни с чем. Тогда Тьер предпринял путешествие ко всем дворам Европы, прося заступничества для заключения более снисходительного мира. Он опирался на слова Императора Вильгельма, объявившего, что он воюет не с Францией, а с Наполеоном. Но кто мог думать об отнятии у могущественного победителя плодов его побед? Тьер был всюду принят с искренней, хотя и платонической симпатией. Такие же чувства были ему выражены у нас, но в практическом отношении его поездка осталась безрезультатной. Война возобновилась жестокая. Гамбетта, начальник национальной обороны[702], напрягал все усилия, чтобы набрать новые войска. Вдруг, к всеобщему ужасу, мы узнали, что в то время, когда Париж был осажден неприятельской армией, коммуна свирепствовала в стенах его[703]. Пылали дворцы, уничтожались исторические памятники, кровь лилась, анархия царствовала со своей разрушительной злобой. Порядок наконец был водворен. 17 000 коммунаров было расстреляно. Многие, в том числе Рошфор, были сосланы в Каледонию и только по прошествии нескольких лет амнистированы. Правительство было перенесено в Тур. Поражения все время продолжались, все силы Франции были истощены, и мир был заключен после отчаянной, но бесплодной борьбы. Условия мира были еще тяжелее: Франция, как известно, потеряла две из своих лучших провинций и принуждена была уплатить контрибуцию в пять миллиардов…

Когда мы возвратились в Петербург из деревни, моя мать находилась в Царском Селе при Государыне Цесаревне. Она взяла к себе моего мальчика, чтобы дать ему возможность подышать еще несколько времени чистым воздухом перед началом замкнутой зимней жизни. Я часто приезжала в Царское, оставаясь иногда на два или на три дня сряду. Цесаревна была очень добра ко мне и к моему мальчику, приглашая его к своему сыну, нынешнему нашему Государю, которого тогда мы звали Baby[704]. Я также бывала приглашаема на вечерние собрания к их высочествам. Императрица Мария Александровна проводила осень в Крыму. Государь жил в большом Царскосельском дворце и приезжал почти каждый вечер. Он любил отдыхать от тяжелых работ современной жизни, переносясь в дальнее прошлое и рассказывая колоритно и оживленно анекдоты из былого времени. Его воспоминания сходились с воспоминаниями моей матери, так как они были одного поколения, и главным образом он обращался к ней, начиная свои рассказы словами: «Vous vous rappelez, рrincesse…»[705] — и т. д. Я сидела обыкновенно около Цесаревича, и он спрашивал у меня, кто были те или другие лица, о которых шла речь. После чая Государь играл свои три роббера и потом удалялся. Вечер тогда собственно и начинался. Из фрейлин Императрицы одна только Саша Жуковская находилась в это время в Царском Селе. Цесаревна любила ее и приближала к себе. Она была очень приятна, умна, вкрадчива, говорила о своем одиночестве в холодной и недоброжелательной для нее придворной среде и о своей способности к привязанности. Когда она у меня бывала, то я находила ее обворожительной, так она все понимала своей особенной чуткостью, и разговор с ней был для меня увлекательным. На одном вечере в Аничковом дворце она была особенно хороша. Были устроены живые картины, и она представляла летящего ангела, во время исполнения пением прелестных стихов Лермонтова:

По небу полуночи Ангел летел,

И дивную песню он пел;

И месяц, и звезды, и тучи толпой

Внимали той песне святой[706].

Ее длинные белокурые волосы и выражение глаз придавали ей поэтическую прелесть, очень подходящую к типу ее красоты[707]. Успех ее был полный. Великая княгиня Елена Павловна возобновила свои четверговые вечера. Эти собрания были интимнее прежних. Для большей непринужденности баронесса Раден принимала как хозяйка, и великая княгиня появлялась как гостья. К большой моей радости, приехала на зиму Мария Николаевна Зубова, с которой мы уже виделись в прошедшем году в Париже, куда она на короткое время приезжала из Женевы. Великая княгиня, конечно, пригласила это дитя Михайловского дворца на свои вечера, равно как и княгиню Гагарину и меня. Мы втроем и еще княгиня Дарья Петровна Оболенская с дочерью были постоянными участницами этих собраний; другие дамы приглашались поочередно. Но огромное большинство гостей были мужчины. Тут встречались представители всех обществ. Кроме обычных посетителей и высшей административной иерархии тут были приезжие из провинции на время предводители дворянства, земские деятели, профессора, прибалтийские ученые, путешественники, между ними Миклухо-Маклай, открывший нам папуасов, дипломаты, иностранные светила наук, почему-либо попадавшие в Петербург. Великая княгиня приходила, выбирала себе собеседника и, усевшись с ним, долго разговаривала, подзывала нас и посылала нас разговаривать с тем или другим намеченным ею лицом, а потом спрашивала о наших впечатлениях; в одной из комнат была отличная квартетная музыка. Между вокально-музыкальными элементами особенно выделялась в то время Лавровская, получившая музыкальное образование благодаря Елене Павловне. Я помню, как ее, очень застенчивую и бедно одетую, привела мать к княжне Львовой с просьбой заинтересовать великую княгиню будущностью бедной девушки из духовного звания (она была племянницей будущего митрополита Киевского Платона), которая обладала великолепным голосом, требующим развития. Всегда отзывчивая, великая княгиня поручила ее руководству m-me Ниссен-Сальмон, и уже в 1867 году она явилась самой блестящей звездой новой консерватории. Весной этого года была исполнена в театре Михайловского дворца опера Глюка «Орфей»[708]. Все участники в ней были ученики консерватории; Лавровская в роли Орфея имела огромный успех, и я помню, как великая княгиня была довольна этим выдающимся результатом ее стараний. Я часто слышала также Елизавету Андреевну на прелестных музыкальных вечерах у великой княгини Екатерины Михайловны. Ее бархатный голос управлялся безукоризненной техникой и одушевлялся сильным артистическим темпераментом. Было истинным наслаждением ее слушать. Юлия Федоровна Абаза собирала у себя также любителей музыки. У нее исполнялись инструментальные серьезные сочинения; Рубинштейн играл, как один он мог играть, Лавровская пела — мы слушали с восхищением. Белая зала ее дома на Фонтанке превращалась в храм музыки. Единственным украшением залы был бюст Бетховена, дух которого, казалось, парил над его поклонниками и выразителями его гениальных дум.

Я разделяла мою жизнь и впечатления с подругами, в которых я находила чуткую отзывчивость. Мари Зубова много развилась с тех пор, как мы ее видели в Ораниенбауме в порывах ее неуравновешенной богатой натуры, у которой недоставало точки опоры для безопасного следования по сложному ее жизненному пути. Эту точку опоры она теперь приобрела, и я удивлялась глубине ее религиозного чувства и философских размышлений, которые она облекала в красноречивую и образную форму, ей только свойственную. В