Верочка должна еще получить книгу Борхеса и «Древнюю английскую поэзию». Пока привезла книгу Л. Зониной «Тропы времени». Дали в нагрузку. В четверг у нее книголюбский вечер – долго буду один. Но тут еще, днем, бывает свободное время, когда я могу что-то записывать. Нового мало. Феля приехал, сегодня должен быть у Киры. Вот это Верочкино нездоровье меня подвело. Мог бы и я подъехать, тем более что Кира прогуливает день на курсах. Экскурсия. Я не собрался поехать, Фели не увижу. Даст бог, Кира зайдет, расскажет, что новенького. Пока говорят об политике Албании, о новом руководителе страны – Рамисе Алие. Газета совсем неудобочитаемая, я и не читаю, просматриваю только. Разбился «Боинг» в Таиланде, но эта новость небольшая – двенадцать человек погибло. Радио в одиннадцать передало. А так, войска ЮАР выводят из Анголы. Нашего шпиона связали в ФРГ. Земляков его фамилия. Польский виолончелист попросил во Франции убежища. То же, что и обычно. Об выборах в Перу поговорили – левоцентристская партия собрала больше всех голосов. Марксисты на втором месте. А правительство потерпело сокрушительное поражение. Даже о Судане сегодня молчат. Ничего об Эфиопии. Все готовятся к сорокалетию великой победы. У них так же. «Челнок» летает, говорят, задержится в космосе, нужно отремонтировать один спутник, не так удачно запущенный. Вот и все новости. Да, в Польше арестовали подпольного книгоиздателя, выпускавшего в год по десять книг, да еще еженедельник. В Москве какое-то столкновение у Академии наук. Иностранцы пытались вручить петицию, избили пятерых.

Новый день начинается, среда, третий день после Пасхи.

Пятница, девятнадцатое апреля. Землетрясение в Юньнане. Шесть и три десятых балла по шкале Рихтера. Погибло три человека и несколько ранены. Имеются разрушения. Начал перечитывать Беккета. Сходил за вином, выпил пива, благо очереди никакой не было, купил хлеба, вернулся домой.

На другой день надо было поехать за чаем на Петроградскую. Чай кончился, дома пить нечего. Ездил к Кире, он дал две пачки «36».

У нас, конечно, есть еще пачка «400»-го, но, вообще, чай кончается. Сережа должен приехать двадцать третьего, привезет из Москвы. Умолкли все новости, только английские «последние известия» остались. Ничего сейчас не говорят. Ночь. Поеду к Кире. Нужно взять «Записки из подполья» Ф. М. Достоевского, Кавабату забрать. Это – книжное, а так – давно у него не был, со смотрин. Миша гораздо чаще успевает там побывать. Ветер взрывами какими-то принимается шуметь и тогда сразу стучит дверью и воет в трубах вентиляции. Потом умолкает, собирается с новой силой. Снова. Снова.

Надо в среду посуду сдать, уже в емкости не влазит.

В четверг Советский Союз провел ядерные испытания под Семипалатинском, вторые в этом году. Сила подземного толчка шесть и три десятых балла по шкале Рихтера. Кира говорил, что по телевизору показывали последствия землетрясения в Юньнане, я, к сожалению, не видел. В Аргентине судят девятерых военных, в том числе трех бывших президентов страны, за нарушения прав человека.

На закате пью чай. Закатное солнце попадает в наши окна и освещает уже большой кустик мушмулы. Я радуюсь вместе с растением. Вдруг обнаруживаю, что его листья покрыты густым слоем пыли. Слегка подташнивает. Вчера пили «Кагор», а накануне розовый «Кзыл шербет». Сегодня Верочка ночует у мамы и завтра привезет ее к нам, так что, собственно, у меня это последний спокойный день. Тихий час, тихо в доме. Послушал последние известия. Только крики детей с улицы иногда доносятся. День был спокойный, я еще утром заметил, или это было вчера, как тихо во дворе после того, как жители разойдутся на работу. Весь день солнышко, но был момент, что нашла темная туча и, вместо ожидаемого дождя, вдруг пошел густой снег. Уже конец апреля. План у меня кончился, должен там один еще на пятерку – надеюсь подгадать на праздники. Праздников так много в этом году – не хватает плана. Вчера, наконец, сдал посуду. Вышло на одиннадцать рублей. А в предыдущий раз я сдавал бутылки в свой день рождения, перенесенный на двадцать девятое декабря. Тоже что-то на двенадцать рублей. Пьем ровно. Посмотрим, что в праздники получится. Четвертого мая черная суббота, субботник на рабочем месте, как сказала Верочка. Она немного поправилась, но говорит, что табачный дым с трудом выносит. А я не могу не курить. Да еще мама. Вот как тут быть?

Боря Останин поехал в Москву дней на пять, а после этого обещал появиться у Киры. Дневник он еще не вернул. Сережа сегодня уезжает в Москву, привез нам сорок пачек «300».

Мы снова с чаем. Пока газета все печатает некрологи. Умер Танкредо Невис, не правивший президент Бразилии. В день инаугурации попал в госпиталь в Сан-Пауло, шесть операций, скончался. Умер Батов П.И., генерал армии, похоронили на Новодевичьем. Умер Сергей Юткевич, только сегодня сообщили, пока смерти влекут за собой новые смерти. Кто бы нибудь хоть воскрес, поглядел бы на текущие перемены, удивился бы изменениям. Я все представляю, как в метро я разговариваю с каким-нибудь современником Достоевского. Многое пришлось бы объяснять. Особенно топонимика не дает покоя. Но и сами новации – приемники, телевизоры, телефоны. Если бы воскрес Вербовский, мы бы смогли мои прогнозы политические проверить на практике. Ах, не сомневаюсь, что, воскресни бы он, и его заинтересовали бы вещи, в которых я ничего не смыслю, новости, которых мы не учли. Что-нибудь такое, о чем и речи не было. Надо быть в курсе всех политических событий, чтобы не упустить важных нарождающихся новостей. А между прочим, как он ни дико на меня напонтил тогда, «Неизданный Хлебников» стал стоить свои семьдесят пять. А за томик собрания теперь платят сотню. Простое перечисление происшедших перемен и вопрос «Что вы думаете?» уже потребует дзен-буддистского ответа. Нельзя от ожившего услышать: «Я так и думал». Скорее немое изумление и просьба помочь разобраться, ну хоть в новых названиях, я не говорю уже о политике. В политике вряд ли кто попросит помочь разобраться. Он спросил меня по телефону, как мне понравился фильм «Профессия репортер», я ответил, что не очень, но смотреть можно. Я еще не знал о фронте Полисарио, о землетрясении в Сиди-Ифни. Старый, отживший человек еще допускает возможность нового слова, как бы оно ни было непривычным, а молодая живучая сволочь не понимает ничего, кроме того, что у нее есть