денег за него шесть рублей серебром Софье Ивановне отдал. Вот, не угодно ли и расписку к делу приобщить.

Наумов явно что врал: расписку он получил только для выгорожения себя, но доказать это было невозможно: Воробьева сама подписала ее.

Мужу и любовнику давалась очная ставка. Встреча самая мирная.

– Вы на меня прошение изволили подать, Петр Борисыч? – первый начал разговор Наумов.

– Да-с.

– Якобы я нахожусь в любовной связи с вашей женой?

– Греха таить нечего: ваши амуры половина города знает, – вон намедни Языков меня вами в Думе попрекнул.

– Языков-то пускай болтает, – только вы-то чем докажете? Нешто на самом месте вы поймали меня со своей женой.

– Чай, от Паньки-то не отопретесь, ведь ваше детище, – глупо улыбаясь, доказывал Воробьев существование связи.

– Что ж, у него на лбу надпись, что ли, есть, что он мой – на глупую улыбку еще глупейшей отвечал Наумов.

– Да мне сама Софья Ивановна сказывала, что грешила с вами!

– Когда же это было? Я что-то не припомню.

– А в позапрошлом году, когда она умирать собиралась. Так и так, говорит, смерть моя приходит, покаяние я тебе приношу: грешила я с Иван Семенычем. Ты, говорит, прости меня, поминовение по моей душеньке подай, чтоб не мучилась на том свете. Плакала даже, говоримши такие слова.

– Вольно же ей врать-то было!

– Когда врать. Чай, смертный час!

– Что же вы тогда прошение на меня не подавали?

– Потому тогда вы бесчинства со мной не делали. Смирнехонько жили. А теперь вишь что затеяли. Нешто спускать вам? Самовар-то до сей поры у вас.

При слове «самовар» в голосе Воробьева послышались более угрожающие ноты, с жирных губ ловеласа при том же слове исчезла улыбка.

– А разве я Софье Ивановне щепками отдавал?

– Это как-с?

– А также-с. Я уже предъявил г. следователю расписку Софьи Ивановны, что самовар в закладе у меня за шесть рублей находится.

Лицо Воробьева выразило полнейшее недоумение при этом новом и неожиданном для него обороте дела.

– Ну уж эвтому не бывать! Эвто вранье при себе оставьте. С женой моей живете, меня избили, да еще кровью моей владеть хотите. Что это за порядки? Видно, у вас и Бога-то совсем нет, только что прозываетесь благородными.

– Конечно, благородный, не ваш брат.

– Только бляху-то ко лбу прилепили, а, стало, у вас и душонки-то совсем нет.

– Господин следователь! Прошу вас заслушать эти слова. В присутствии вашем мне мещанин Воробьев оскорбление тяжкое наносит. Как дворянин, я не могу терпеть этого и прошу составить протокол.

Сцена пошла crescendo…

Следствие тянется другую неделю: вся семейная мерзость выплывает наружу, «судящиеся» не церемонятся, так комьями грязи и хлещут друг друга в лицо: прописывается, как пьяный Воробьев побойства чинил над женой, норовя все в грудь да по причинному месту, потому-де что жена в это время беременна была, приобщаются к делу клоки волос, летевшие с голов Наумова и Воробьева во время битвы, – Машку Фокинскую на сцену тянут; Воробьева делает тонкие намеки насчет молоденькой сестры своей, являются чиновные свидетели, принимающие присягу за полштоф водки… Дети, жаль, очень малы, а то, наверное, и их бы потянули на мерзостное позорище.

Промозглый смрад с каждым днем становится все мерзее и мерзее.

Оставалось переспросить еще половину свидетелей. Я приходил в отчаяние. Но в один прекрасный день вовсе неожиданно являются ко мне Наумов, Воробьев и его супруга. От первых двух несколько букетцем припахивало. Я спросил, в чем искать причину их прихода.

– Да вот дело-то прекратить желаем. Уж мы и прошение такое изготовили.

– Миритесь, значит?

– В согласии жить желаем.

– А самовар?

– Уж грех пополам, только Иван Семеныч штофчик мушкатели поставил. Бог с ним со всем! Оно, конечно, обидно, оченно достаточно Иван Семеныч мне неприятностей принесли, и Софья Ивановна тоже, да ничего-с, до старости заживет.

Опять дурацкая улыбка появилась на всех губах. Софья Ивановна даже прыснуть изволили.

Первый шаг к неожиданной для меня развязке сделал Наумов. Дошло до правленского ловеласа сведение, что ближайшее начальство ведает, какие есть люди развратные под десницею его и как, вместо дел добродетельных, с истинного пути невинных женщин совращают; а потому вышел такой приказ от целомудренного начальства: буде он, Наумов, покаяние не принесет, у оскорбленного им супруга прощения не испросит, от пагубных замашек клятвенно не отречется, то – посадить его на низший оклад и впредь иметь на замечании. Приказ подействовал: грех взят был пополам, роковой самовар возвращен собственнику, а радостный мир водворен в недрах семейств, дотоле наслаждавшихся блаженством.

Мои официальные отношение к действующим лицам закончились вместе с представлением дела в надлежащую инстанцию. Нираз после того я встречал Воробьева с супругой; как подобает гражданам – мир царствовал на лицах их, в блаженном спокойствии пребывали; встречал и Воробьева с Наумовым, Наумова с Софьей Ивановной, и то же спокойствие и умиротворение царили над главами их.

Месяцев через пять пришел я в губернское правление, там с Наумовым столкнулся.

– Ну, как поживаете? – спросил я его.

– Ничего-с.

– А Воробьевы?

– Я другой месяц у них не бываю.

– Что так?

– Да надоела она мне очень, опять к девчонке одной приревновала, браниться стала, я ее в шею и вытолкал. Плевать я на нее хочу, у меня получше найдется. Муж тоже лезет с Панькой, вишь давай на прокорм ему.

– Софье-то Ивановне, я полагаю, печально, что вы оставили ее?

– Как бы не печально! У них Знаменский квартирантом стал, уж меня в кумовья звал. Ведь оне что-с? – суки!

Наумов улыбнулся, весьма довольный своим милым сравнением.

Много у меня было «любовных дел». Все на один манер, разница только в подробностях: от одного мастерской воняет, от другого тончайшими ароматами – одно на самоваре все сосредоточено, в другом о самоваре заботы не имеют, потому действующие лица в достаточным количестве земными благами наделены. Основной же нравственный букет везде одинаков: пошлость и пошлость…

Шамшеев

В углу, образуемом Чикмасовским лесом и рекой Кубарью, беспорядочно раскинулась незнакомая с новейшими планами и фасадами татарская деревня Мурзаево. Как видно из исторических актов, Мурзаево принадлежит к древнейшим поселениям нашей местности: грамотой Алексея Михайловича пожалованы были жившим в ней татарским мурзам (отсюда и самое название деревни) земли, лесные и бортяные угодья; об этих землях мурзаевцы с 1798 года ведут бесконечный иск, воплотившийся в дело ужасающих размеров, питавшее несколько чиновных генераций и известное по всем инстанциям, по коим во время своей многолетней жизни проходило оно, под характерным названием «Голиаф-дело».

Мурзаевцы на далекое расстояние приобрели незавидную известность, как