громогласно взывающих к высокой особе Вашего Превосходительства! Водворите радостный мир в недрах семейств, дотоле наслаждавшихся небесным блаженством! Утрите благодетельной десницей Вашей слезы, толико обильно льющиеся из очей опозоренных супругов! Предайте неумолимой каре законов адского обольстителя неопытных женщин, вышеупомянутого Губернского Секретаря Наумова! Изгоните из среды мирных граждан сего хитрого, аки змий, совратителя невинных созданий! Сердце Вашего Превосходительства отверсто стонам злосчастных, преклоните же и на сей раз ухо свое к стону сему!»

Ерунда эта (с малой частью которой мы знакомим читателя) в простом переводе означала: губернский секретарь Наумов пленил супругу мещанина Воробьева и за то получил от нее самовар; супруг Воробьевой, крайне взволнованный похищением, как сердца супруги, так и самовара, явился к обольстителю, был бит, сам бил, но не получил ни самовара, ни супруги… Вследствие сего и была подана вышепрописанная ламентация[32]…

Впрочем, прежде чем приступить к подробному сказанию о сем происшествии, делаю небольшое, приличное случаю отступление.

Во время моей практики мне приходилось разбирать много дел, относящихся до обоюдного сожития супругов, и надо сказать правду: это были самые грязные и в то же время самые скучные дела. «Судящиеся» не женировались ни перед собой, ни передо мной, – семейные дрязги и дела по части амура на наготу выводили, скрежета зубовного, пламения глаз и тому подобных, несомненных, по уверению писателей высоких романов, признаков ревности, поруганной любви et cetera между судящимися супругами не замечалось, а все больше насчет жесточайшей руготни, похабностей да попреков проезжались.

Помню, бессрочно-отпускной фельдфебель прошение подал, что вот-де между прочим его законная супруга в неверности пребывает. Я вызвал обе тяжущиеся стороны. Супруг старался доказать, что его дражайшая половина в повиновении ему не состоит.

– Я, ваше благородие, дома целый месяц не жил, намаялся на чужой стороне, приехал к ней, приласкаться захотел, а она словно фря какая. Ей вот надо все косы вытеребить, так она будет знать, кто господин ей есть.

– Да ты што все за косы! Итак по твоей милости не много их осталось, все вытеребил. Зенки-то свои поганые зальешь, так, чай, и не помнишь, как меня об стену башкой колотишь. Теперь уж я умна стала, руки-то обшибаю, так ты и лезешь начальство своими глупостями беспокоить.

– Изволите видеть, ваше благородие, какая есть она у меня, проклятая баба! У вашего благородия спуску мне не дает, а дома ехид настоящий, только и льстится, что к Андрюшке, мне же единожды даже ус вытеребила, от превеликого сраму на улицу не мог показаться, мальчишки задразнили: «Кавалер, кричат, усы-то, знать, на войне с туркой оставил».

– А тебе, озырю записному, спуску давать? Да и што ты мне все Андрюшкой Дудкинским глаза-то мозолишь? А нешто не помнишь, што ты мне намеднись сказал?

– Што я тебе сказал?

– То-то, што! Я, Дмитрий Иваныч, денег у него на хлеб спросила, а он говорит: черта тебе лысого наместо денег! Сама, говорит, их выручай, хоть под забор ложись… Он мне даже такое веление прописал.

– Какое это веление?

– А так и прописано было: что я хочу, то и делаю, хотя десяток целый в день любовников к себе наведу, а он не указ мне.

Я полюбопытствовал познакомиться с новым родом записи и спросил: где она?

– Раз подмазался ко мне, я ему и отдай: нешто у баб-то ум есть?

Супруг не отказался от записи, напротив, он отстаивал сильно свое право на нее.

– Што ж, што я тебе веление написал? Тогда написал, а теперь не моги и думать! Мой приказ исполняй; на то ты моя жена есть.

Надо вообще удивляться наивности всех начинавших дела по части неверностей. Собственно говоря, толку из них быть не могло, доказать фактически, особенно при канцелярском судопроизводстве, неверность обвиняемой или обвиняемого почти нет никаких средств. Впрочем, и начинавшие дела не хлопотали много о доказательствах, предположенной цели у них не было, – спросишь:

– Чего же ты хочешь?

– Чтоб по закону, значит, жила, потому без закону как жить можно?

– Да разве можно заставить жить по закону, когда она не хочет? Ты, чем судиться-то, обращайся-ка с ней получше, так она тебе и будет настоящей женой.

– Это тоись не бить ее?

– Да, между прочим, и не бить.

– Эвтого нельзя, ваше благородие, от нее теперича житья нет, а тогда и совсем заполонит, потому таковская баба, добром не выручишь.

– Что ж следствие-то сделает?

– Уж помогите, ваше благородие, что Бог, то и вы. Мы завсегда к начальству идем, уж очень баба дурит; как есть все ребятишки разные.

– Да, друг любезный, запретить делать такие дела разве можно?

– Уж помогите.

Подите и делайте что знаете, водворяйте мир и тишину в недрах семейных, производите следствия, исписывайте кипы бумаг…

Вызовешь свидетеля, скажешь:

– Тебя вот свидетелем выставили. Парфен Чикмарев жену в неверности обвиняет, так ты, дескать, знаешь?…

– А, прахом пропадай они и с делами-то ихними! От работы только отрывают. Чай, такие дела не в явь творятся, дверь-то на крюк запирают. Вот я ему пойду да в шею-то накладу, так он знать и будет, как меня в свидетели выставлять.

Большая часть свидетелей в таком тоне отвечают.

Впрочем, надо заметить, что все дела по части несоблюдения супружеских заповедей возникали больше между горожанами. Крестьяне и вообще-то небольшие охотники вести ближайшее знакомство с чиновными особами, а тем больше не любят выводить они за круг мира «ложей своих поругание». Склонность горожан к подобного рода делам можно объяснить тем, что они народ более цивилизованный, к ним сливается вся грязь современной «образованности» без возможности стока ее; многие из «горожан» воспитываются на романсах, вроде: «возьми в руки пиштолетик, прострели ты грудь мою», сливки общества, квинтэссенция его находится в ближайшем с ними соприкосновении; приятным манерам есть от кого позаимствоваться: с высшим халуйством в ежедневных столкновениях пребывают. Раз супруга обличала супруга своего в нелюбезном с ней обращении.

Говорила супруга:

– Истиранил ты меня, аспид, всю: кровь выпил, корявое твое рыло! На том свете места тебе не будет.

Брякнул супруг преужаснейшим басом в ответ супруге:

– Помилуйте, сударыня, я ли вас до страсти не обожал.

Потом страстный обожатель оказался человеком весьма практическим: как conditio sine qua non примирения и забвения всего прошлого, он требовал с супруги нового сюртука и сапог, супруга шла только на сюртук.

Таков общий характер «любовных дел», которые являются чуть ли не каждый день; впрочем, вы короче ознакомитесь с их типом, когда я расскажу вам все подробности, возникшие из ламентации мещанина, он же портного цеха мастер, Воробьева.

Главных персонажей в