пощечину. Мы перешли на «вы», а ведь еще днем она звала меня братиком.

– Маша, я люблю вас!

У костров играли на гармошке, горланили частушки.

– Вы с ума сошли?! – Она испугалась, резко отвернулась и пошла к кострам. Я за ней.

– Что вы в нем нашли? Он же все вам объяснил про свободную любовь!

– Это просто поза!

– Ну да! А вы его измените! Конечно! Излечите своей любовью!

– Это не ваше дело!

Я преградил ей дорогу – бегать от меня у всех на виду она опасалась.

– Я люблю вас!

– Оставьте меня!

– Вы думаете, он просто не встречал еще такой, как вы. И он этим пользуется! Он не знает, что такое любовь к одной женщине!

Она посмотрела на меня с невыразимым сарказмом.

– А вы? Знаете? Да вы сами волочитесь за четырьмя сестрами! Думаете, никто этого не видит?

Из гущи праздника послышался нетрезвый голос Пожарова:

– Мария Николавна! Маша! Куда вы пропали!

И она пошла на зов!

Я поискал глазами Государя и увидел его сутулую спину. Он медленно уходил от света. Исчезал. И исчез.

Передо мной возник Большак.

– Маузер тебе, значит, понадобился. – И усмехнулся в мое настороженное лицо. – Ну держи …

Он протянул мне маузер в кобуре с портупеей, но не отдал, когда я взялся за кобуру, а потянул к себе:

– Ну-ну, ручонки!

Он был сильно пьян.

– Сами сказали – это для меня.

– Для тебя, если сделаешь дело – пристрелишь одну контру.

Я ожидал чего-то в этом роде – что белобрысый упырь рано или поздно устроит мне проверку на крови.

– Нет.

– Что ты сказал?

– Нет.

Белобрысый уставился водянистыми глазками.

– Я не состою в ЧК, я стенгазету выпускаю, – сказал я.

– Стенгазету выпускаешь? А если я тебе кишки выпущу?

Я молчал.

– Говоришь, партизанил? На Ангаре? Врешь, сука. Контра ты, я чувствую. И эта хрень у тебя на спине ничего не значит.

– Да? А вы попробуйте, сделайте себе такую.

– Если бы у меня было задание к белякам втереться, да я бы на себе и не такое изобразил. Так что дело-то простое: если ты свой, партизан, подпольщик, убей врага, исполни приговор революции. Или я тебя самого исполню.

Он вполне мог пристрелить меня. Назавтра, протрезвев, Шагаев поругал бы его, постыдил, тем бы дело и кончилось. Я мог бы придушить Большака прямо тут голыми руками, но тем самым поставил бы под удар всех наших.

– Кто тебе этот избач?

– Никто.

– А чего ты за ним бегаешь, как за родным? По ночам в читальню ходишь …

Я похолодел. Заходил к Государю два раза со всеми предосторожностями, и все равно кто-то углядел.

– Чего мне за ним бегать?

– Вот и я думаю – чего? И чего это дочки доктора его по имени-отчеству величают? Мне раненые все доносят. И тоже бегают к избачу по два раза на день, будто за книжками. Но и неграмотному ясно, что книжку так быстро не прочитать, – буравил меня Большак белесыми зенками навыкате.

Мы так и стояли, вдвоем держась за кобуру, а вокруг пели и плясали.

– Ладно. Пойдем, – сказал Большак и вырвал маузер из моих рук. – Казнишь арестованного, может, и поверю тебе.

– Кто арестованный? – спросил я.

– Я же говорю, контра, – сказал Большак. – Ходил по деревне и баламутил крестьян, рассказывал байки про царя – что царь живой, что он тут, у нас …

– Царь?

– Ага … Говорил – царь Николашка в деревне должен быть, покажите мне его … Монархист проклятый!

И тут я увидел грузную фигуру в длинном кафтане. Это был Кошкин – болтался возле Маши и Пожарова, изображая пьяного. Среди разудалого гульбища никто не обращал на него внимания.

– Дайте маузер! Дайте!

Большак проследил за моим взглядом:

– Мать твою! Это он! Он же под охраной!

Кошкин нас заметил и уходил в темноту.

– Стой! – крикнул Большак.

Я вырвал кобуру из его рук и выхватил маузер.

Кошкин на глазах растворялся во мраке, удаляясь от костров. Я прицелился, задержал дыхание и выстрелил, когда широкая спина уже почти не различалась в ночи. Кошкин сделал еще два шага и исчез. Крики, выстрелы, вопль Большака:

– Не стрелять!

Кошкин лежал лицом вниз с двумя дырками в спине.

– Ну ты стрелок, – сказал Большак уважительно.

Коммунары сходились к телу, пошатываясь. Я перевернул Кошкина на спину, смотрел в лицо. Нагнулся, вгляделся. Он был мертв. Пощупал пульс на его потной шее – точно мертв.

– Прикажите закопать его поглубже, а лучше – сжечь, – сказал я Большаку.

Октябрь 1918 года

Забайкальский край

Николай вошел с холщовой сумкой через плечо. В горнице лазарета, служившей и процедурной, и приемной, разложил на столе яства: полбутылки самогона, пирожки, сало и четыре куриные ножки. На вопросительный взгляд доктора ответил:

– С праздничного стола реквизировал. – Улыбнулся, собрав вокруг глаз морщины со всего своего худющего лица: – Доппаек в честь праздника выдали.

Доктор кивнул невозмутимо и присовокупил полкраюхи хлеба и две кружки.

Выпили по глотку, будто коньячок.

– Как прошло? – спросил доктор.

– Весело, – сказал Николай.

– Танцевали?

– И это тоже …

– Я слышал выстрелы, – сказал доктор.

– Не знаю. При мне все еще мирно было.

– Может, так, для салюта? – предположил доктор. Какая-то пара выстрелов никого здесь не могла особенно встревожить.

Николай сделал еще глоток из своей кружки. Закурил папиросу.

– Можно мне посидеть у вас?

– Разумеется, ваше величество!

– Вы ложитесь, если хотите, я так посижу …

Доктор не спрашивал, но Николай пояснил:

– У Маши рандеву.

– Этот еврейский юноша?

Николай кивнул.

– Им нужно побыть вдвоем … Просто поговорить.

Доктор не осмелился высказать свое суждение, лишь опустил глаза.

– Что я могу дать им? – сказал Николай. – Ничего у меня нет. Это объяснение, если хотите.

– Что вы, ваше величество, я не жду объяснений.

– Этот молодой человек, он … не глупый, кажется, и не подлый.

– Семь лет каторги. Отбыл два, бежал.

– Ну что ж, Достоевский тоже отбывал, – сказал Николай невозмутимо.

Все в деревне знали о подвигах Пожарова из его собственных красочных рассказов.

– Стрелял в киевского обер-полицмейстера, – сказал доктор.

– Декабристы тоже стреляли… – пожал плечами Николай.

– А эти его теории свободной любви?

– Глупость, поза …

Помолчали.

– Анненков… – сказал Николай. – Пристал ко мне с планом. На рассвете офицеры уходят. Я отказался. А вы?

– Разумеется, я остаюсь с вами …

– Анненков измучил меня. Просил, требовал …

– Я всегда говорил, он – обуза. Надо убедить Бреннера избавиться от него.

– Избавиться? – Николай посмотрел на доктора.

– Услать его куда-то, что ли.

– Он всегда возвращается.

Доктор подлил