за солдата и родить ему двадцать детей. Все смеялись. Теперь вот есть возможность.

Она повернулась ко мне все с той же мягкой улыбкой.

– А помнишь, как мы ходили в Румынию, в Констанцу?

– Еще бы! Последний мой поход на «Штандарте».

– Последнее лето перед войной, – улыбалась Мария. – Помнишь, как нас принимали? Как пышно была украшена гавань! А парад смешной. Эти румынские военные на игрушки были похожи. Нам с сестрами показалось, что офицеры напудрены были и нарумянены.

– Вам не показалось, – сказал я.

Мы смеялись. Это была попытка румынского королевского двора женить принца Ка́роля на Ольге.

Я бешено ревновал. Тогда уже мое чувство распространялось на всех четырех Принцесс, хотя я еще не признавался себе в этом. Обманывал себя, что влюблен то в одну, то в другую, никак не мог разобраться – в которую. И при этом уже был отлучен от них в тот мой последний год на Корабле. Издалека видел, что Ольгу не радовал тот визит. И никого не радовал. На ее счастье, Государь принцу отказал, а Ка́роль, не будь дурак, тут же попросил руки Марии, чтобы, как говорится, два раза не вставать. Слава Богу, Государь и тут согласия не дал, сославшись на ее еще юный возраст. В общем, к моей радости, ОТМА осталась единой и неделимой на моем Корабле. Хотя, казалось бы, какая в том была радость, если я не мог уже перемолвиться словом с Принцессами.

– А вот вышла бы за принца Ка́роля, жила бы сейчас в Бухаресте, далеко от всего этого.

– Нет, братик. Мне другой страны не надо.

– Я бы тоже не пошла за принца, – сказала Нина.

Тут только мы вспомнили о ее существовании. Она как раз закончила рисунок: дом с окном, дверью и трубой полыхал огнем. Нина рисовала только пожары. Горели избы, целые улицы. Языки пламени, нарисованные детской рукой, были похожи на лепестки подсолнухов …

Из записок мичмана Анненкова

23 октября 1918 года

Пожаров часто заходил к нам, иногда по три раза на день, восторгался нашим с Марией творчеством. Со своими цыганскими глазами и длинными курчавыми волосами он походил на итальянского шулера, каких мне довелось видеть в порту Неаполя.

Маша болтала с Пожаровым, раздражая меня. Расспрашивала о каторге, где он страдал пару лет, об анархизме. Особенно ее интересовали вопросы любви и брака в свете этих новых теорий. Я слушал вполуха и сочинял поздравление в стихах Ангелине Баранкиной, председательнице комитета освобожденных женщин. Ей исполнялось тридцать пять. Она тоже заходила к нам в клуб, как бы по вопросам наглядной агитации, и часто останавливала на мне взгляд серых выпуклых глаз.

Маша смешивала гуашь и вопрошала, с мягкой улыбкой поглядывая на Пожарова:

– Как же любить, зная, что возлюбленный в то же самое время может принадлежать другой женщине?

А Пожарову только в радость.

– Это и есть чистая любовь, бескорыстная, без ревности и собственничества!

– И вы могли бы делить любимую с другим или другими?

Я посмотрел на Машу. Лицо ее было так безмятежно, будто она говорила о самых обыденных для нее вещах.

– Разумеется! Я живу в полном соответствии со своими принципами, – отвечал Пожаров.

– Могу я задать вам личный вопрос?

Пожаров растаял. Что могло быть сладостнее личного вопроса от Марии Николавны! Его чертовы глаза маслянисто блестели. И убить его нельзя было при всем желании.

– Сделайте одолжение, – сказал он, чуть ли не облизнувшись.

– Вы … уже имели опыт таких отношений?

Кажется, его откровения Машу совсем не шокировали, а только забавляли.

– …Разумеется, у меня был подобный опыт, но не здесь. Здешние девушки еще не настолько развиты …

– Не настолько развратны, – не удержался я.

Вспомнили, что я все еще здесь.

– Я знаю, мичман, вы не разделяете передовых взглядов на отношения полов. Это потому, что у вас в печенке засело ваше кадетское воспитание, – сказал Пожаров.

– А что засело в печенке у товарища комиссара? Он тоже не разделяет ваших передовых взглядов.

– Не прячьтесь за товарища комиссара. Он человек другого поколения. Для него этот вопрос не стоит так остро. Нам же с вами предстоит жить в обществе, свободном от предрассудков. И вам, Маша, тоже.

Он пялился на Машу своими черными маслинами, улыбался, а она разглядывала его улыбку – именно разглядывала, будто примеряла на него роль того, кто мог бы быть с ней и одновременно – с другой.

Встала:

– Благодарю. С вами интересно, – будто закончила аудиенцию в тронной зале дворца.

Я заметил, улыбочка Пожарова поблекла. Самолюбив господин-товарищ Пожаров.

– Мария Николавна, позвольте отнять у вас еще немного времени. Покажу вам кое-что … И вам, – кивнул Пожаров мне.

Он потащил нас на площадь. С десяток крестьян уже вкапывали столбы для помоста впечатляющих размеров.

– Здесь разыграется наша мистерия! Вся коммуна будет участвовать!

Он прямо светился – демиург.

– По-моему, мы и так живем в мистерии, – сказал я и удостоился одобрительного взгляда Марии Николавны.

– Вы чертовски правы, Леонид! – воодушевился Пожаров. – Новый мир рождается на наших глазах! Но чтобы понять время, непременно нужно отразить его художественными средствами! Я назвал мистерию «Отречение».

– Почему «Отречение»? – насторожился я.

– «Отречемся от старого мира» – так ведь поется? Опять же Царь отрекся – это и будет первым действием революционной мистерии!

Я украдкой взглянул на Машу. Она слушала невозмутимо.

– Помост ставится так, чтобы церковь была как бы задником. Декорация – в виде эшафота, – расписывал Пожаров. – На первом плане плаха и топор – бутафорские, в увеличенном масштабе. По фону высокие столбы с кумачовыми полотнищами. Ночью зрители заполнят площадь перед сценой-эшафотом. Для освещения и обогрева разведем костры. И в их свете разыграется сцена отречения: с Царя сорвут корону и бросят ее с эшафота в костер. Хор, как в греческой трагедии, споет «Вставай, проклятьем заклейменный, весь мир голодных и рабов». А потом царя положат головой на плаху.

– И что? – спросил я.

– Ну … Просто он полежит головой на плахе, пока хор поет «Интернационал», а потом его подхватят и унесут … Как вы думаете, справится с этой ролью наш повар?

– Не знаком с ним, – сказал я.

– Но ведь похож, особенно если бороду наклеить.

– А есть борода?

– Все уже готово. У нас тут кого только нет в отряде. Оказался и парикмахер из Иркутска. Он и смастерил уже бороды для Царя и Владимира Ильича.

Я выспрашивал детали в надежде пробудить в Маше отвращение к Пожарову, но она слушала с интересом и поглядывала на него благосклонно.

– А волосы откуда? –