По щеке Распутина покатилась обжигающе горячая проворная слеза. – Я еду к тебе, папа. В Царское Село! Можно? – Распутин стер со щеки слезу, попробовал ее на вкус: какая она, горькая или соленая?

Горьких слез не бывает, это все сочинители придумали, – слезы бывают только соленые.

– Конечно, конечно, – сказал царь. – Если желаешь, я пришлю за тобой автомобиль.

– Не надо, не царское это дело – посылать автомобиль за простым крестьянином.

– Ты крестьянин особый – святой, – возразил Распутину царь.

– Все равно не надо. Меня довезут, найду колеса! В конце концов, ноги есть, до вокзала побегу, а там поезд, он мигом домчит до Царского…

Поезда в Царское Село, несмотря на войну и участившиеся перебои с топливом, ходили регулярно, и главное – тютелька в тютельку, минута в минуту, никогда не опаздывали.

Через полтора часа Распутин был у царя. Сейчас никто, ни один человек на свете не может сказать, какой была та встреча, о чем говорили царь и Распутин, из каких блюд состоял их обед и что в тот день поведал Распутину наследник – смышленый болезненный мальчишка, собиравшийся вместе с отцом поехать в Барановичи, на германский фронт, – все это осталось в дали времени, сделалось историей.

В дневниках очевидцев отмечено, что царь принял Распутина раньше многих министров, которых надо было незамедлительно принять ради решения важных государственных вопросов. Распутин оказался важнее. Это вызвало нехорошее удивление, некий шок – разве может чернозадый мужик быть главнее министра?

Россия начинала ненавидеть Распутина.

Думаю, на встрече той Распутин пытался усилить влияние на царя и его семью, сделать так, чтобы Николай Второй без «старца» и «мамы» не принимал уже никаких решений – и особенно решений по поводу назначения новых министров и вообще «сильных мира сего», видимых со всех углов здоровенного государства Российского. Распутину это удалось.

Похоже, что на этой встрече Распутин впервые заговорил с государем и о Хвостове.

Новый, 1915 год был встречен тускло, без особого энтузиазма. Царь, приехав с фронта, приказал утеплить свой поезд и особенно тщательно утеплить спальный вагон, в котором он ночевал, расшатавшийся, гнило ползущий во все стороны, – слишком уж трепало вагон во время частых поездок в Ставку, в Барановичи, и из Ставки в Петроград, который многие по старинке продолжали звать Петербургом, помня о том, что имя это городу дал Петр Первый, – затем вместе с Александрой Федоровной поехал в Воронеж.

Из Воронежа – в Тамбов, из Тамбова – в Рязань: царь хотел сам, своими глазами, на месте увидеть, чем живет, чем дышит ныне Россия.

Из Рязани государь приехал в Москву, куда ему привезли детей, – он был рад им настолько, что, когда обнимал дочерей, не переставал согнутым пальцем стирать с глаз слезы. Что-то с ним происходило, царь словно бы потерпел какое-то крупное крушение в жизни. Лицо у Николая было отечным, под глазами образовались лиловые мешки, из глаз продолжала течь мокрядь: государь не был железным человеком, хотя государю положено быть именно железным… Вырубова, сопровождавшая Николая Второго и его жену в поездке, зябко куталась в меха и жалела Александру Федоровну, жалела царя, доставала из муфты надушенный чистый платок и промокала им непотревоженно-голубые, наивные, будто у девчонки, глаза.

Вечером они втроем играли в карты – государь, государыня и фрейлина Вырубова, играли всегда во что-нибудь незатейливое, не требующее большого напряжения мозгов, в «дурака», например, – и государь почти каждый раз оставался в проигрыше.

– Что-то тебе не везет, Ники, – смеясь, говорила Александра Федоровна. – Не огорчайся: не везет в картах – повезет в любви.

– Этого мне еще не хватало! – хмуро отмахивался Николай. Он не был склонен к шутке.

– Скорее бы наступил Новый год, – неожиданно вздохнула Александра Федоровна: видимо, вспомнила, как в детстве отмечала всякий Новый год в Германии, ярко и счастливо, и это воспоминание родило в ней глубокую щемящую тоску.

– Надоело все. Провалы на фронте, всеобщая бездарность, хамство, нищета, гнилая еда, поставляемая на фронт интендантами…

– А ты разберись, Ники, во всем разберись… Сам, – назидательно произнесла Александра Федоровна. – Смени одного министра, другого, третьего – и все встанет на свои места. И главное – слушайся отца Григория, он худого не посоветует.

– Я и так слушаюсь, так слушаюсь, что… в общем, дальше некуда, – хмуро пробормотал царь. – Слово его для меня стало уже больше слова премьер-министра.

– Так оно и должно быть, – убежденно проговорила Александра Федоровна, – отец Григорий – друг наш. Он за нас молится, он нас не подведет.

– Ты не представляешь, сколько упреков мне бросают. Прямо в лицо. Не стесняясь… Из-за отца Григория.

– В лицо – это некультурно, – сказала государыня, – это в духе русского человека, привыкшего сморкаться пальцами и облизывать тарелку за столом.

– Фу, Альхен. – Царь поморщился. – Почему ты так не любишь русских людей?

– Совсем наоборот. Я их люблю, но очень хочу перевоспитать.

Вырубова поспешила вмешаться в перепалку, перевела разговор в другое русло, заговорила о том, какая это прелесть – московская зима с задымленными золотом церковными маковками и белыми голубями Замоскворечья, которых выпускают из утепленных голубятен размяться в туманную розовую высь.

– Вы романтик, Аня, – мягко произнес царь, – у вас добрая душа. Подумайте только, как холодно голубям, когда их выгоняют из теплой конуры на мороз. Зима-то стоит лютая.

Зима действительно стояла лютая. С севера приносились железные ветры, по ночам в трубах страшно ухали, ярились неведомые духи, иногда раздавался пушечный выстрел – это мороз разрывал пополам очередное дерево, раздирал его своими сильными руками от корней до макушки, снег был тверд, словно свинцовая дробь; опускаясь с небес на землю, он в кровь гвоздал лица; волки, оголодав в морозных лесах, выли уже на московских и петроградских улицах, не боясь людей, и, случалось, уже нападали на отбившихся от общего потока прохожих.

То, что происходило на земле, не могли объяснить ни на самой земле, ни на небесах.

После встречи Нового года в Царском Селе Вырубова – это было уже 2 января 1915 года, – отпросилась у царицы домой: надо было поздравить мать, отца – известного композитора Танеева <cм. Комментарии, – Стр. 255…известного композитора…>, а по совместительству руководителя императорской канцелярии, с наступившим Новом годом, принять ванну, понежиться в постели, не заботясь ни о чем, до позднего часа, и ощущать себя, как и прежде, в девчоночьи светлые времена, безмятежным ребенком.

В шестом часу вечера – было пятнадцать минут шестого – Вырубова села в «синий вагон», так тогда называли вагоны первого класса, которые красили в пронзительный синий цвет, – головной, прицепленный прямо к паровозному тендеру, разгребла пальцами махру инея на окне, попыталась разобрать, что происходит на перроне, но не смогла – по перрону носились снеговые космы, перемещались целые сугробы, взвизгивал ветер, косо накренившись, проплывала неясная фигура и тут же исчезала – поезд заполнялся людьми.

В семнадцать двадцать на перроне раздался глухой разрешающий свисток дежурного царскосельской станции – было пора отправляться,