паровоз дал ответный свисток, железные суставы вагонов лязгнули, и угрюмый, заснеженный перрон медленно пополз назад.

В вагоне, хоть и был он вагоном первого класса, было холодно и шумно, молодой штабс-капитан с седыми висками и черными пушистыми, словно у кота, усами веселил трех стройных смешливых дам, неподалеку мирно беседовали два господина в толстых бобровых шубах, один из них время от времени доставал из внутреннего кармана стеклянную фляжку, обтянутую шевровой кожей, прикладывался к ней. Напротив Вырубовой села женщина, которую фрейлина немного знала – женщина эта была сестрой офицера, служившего в полку, охранявшем Царское Село. Вырубова коротко ответила на приветствие и вновь отвернулась к окну.

Хотелось спать. Внутри было пусто и беспокойно, в голове – ни одной мысли, кроме какого-то странного электрического звона, какой можно услышать, пожалуй, только на юге, в Крыму, где жаркими ночами одуряюще громко орут цикады… Перед самим Питером Вырубова задремала, погрузилась в тревожный, темный сон – что-то клубилось, горело, взметались черные хвосты – это был то ли дым, то ли взвихренный ветром пепел, не понять; где-то неподалеку слышался плач, и она не могла разобрать, чей это плач, детский либо звериный, какого-нибудь подстреленного волчонка, – сердце у Вырубовой сжималось от неясной тоски и сострадания. Новый год наступил, а настроение было совсем не новогодним, подавленным.

Неожиданно плач оборвался, и это еще больше добавило тоски, наступила короткая тишина, в которой – она услышала это с нарастающей тревогой – очень быстро, испуганно забилось ее собственное сердце, затем тишину разрубил, подмял под себя тяжелый железный грохот.

Очнулась Вырубова от собственного крика, от того, что фонари в вагоне погасли и наступила удушливая, сжимающая виски темнота, сам вагон полез одним боком куда-то в небо, наверх, с полок посыпались разные вещи: баулы, картонки, перевязанные яркими лентами, на которые Вырубова обратила внимание, еще когда садилась в «синий вагон», сумки, чемоданы, портфели, кто-то кричал, в следующий миг крик был поглощен новым железным ударом, хряском рвущихся вагонных креплений, несколькими ударами помельче. В вагоне порвалась крыша, в пролом глянуло мрачное ночное небо, затем пролом накрыли густые снеговые космы, и Вырубова ощутила, как на зубах у нее противно захрустел твердый, будто песок, снег.

Она с отвращением выплюнула его, закричала снова, но ворвавшийся в пролом ветер затолкнул крик обратно, вновь забил рот снегом-песком.

Сорвавшийся с полки кожаный баул больно ударил ее под дых, боль ослепила Вырубову, крик выбило изо рта вместе с горстью твердого снегового крошева, темнота сделалась красной, в ней разом утонуло все, ничего не было видно – только плавало какое-то мелкое электрическое сеево, сбиваясь, словно планктон в жирной воде, в клубки – то в одном месте, то в другом, а что было за планктоном – не разобрать.

– Ы-ы-ы-ы! – кто-то надрывно, со слезным визгом, кричал над самым ухом Вырубовой, в голове мелькнула мысль о том, что кричит это она сама, но в следующий миг Вырубова поняла – кричит не она, а искалеченная женщина, сестра царскосельского офицера, сидевшая напротив нее на скамейке. – Ы-ы-ы-ы!

Через несколько секунд в вагоне был выломан пол – большой кусок его ушел куда-то из-под ног, и Вырубова почувствовала, что ее затягивает вниз, под страшные чугунные колеса «синего вагона», на рельсы.

– Ма-ам-ма-а, – в страхе закричала она, сопротивляясь провалу, стремясь задержаться на поверхности, в вагоне, не уйти на железнодорожные рельсы, крик колом застрял в ней, она с трудом проглотила его, буквально пропихнула внутрь, голос появился вновь, и Вырубова услышала знакомое, тягуче-страшное, безнадежное: – Ы-ы-ы! Ы-ы-ы!

Только на этот раз кричала не ее соседка, а она сама. Там, где сидели два господина в жарких бобровых шубах, раздавалось громкое бульканье, словно коньячная фляжка, которую один из этих довольных жизнью пассажиров держал у себя во внутреннем кармане шубы и время от времени «повышал тонус», сделалась огромной, как цистерна, в которой перевозят мазут. Бульканье усилилось, из него выпростался, словно пузырь воздуха из воды, протяжный стон, стон сменился ругательством, а ругательство перешло в слезный крик:

– Мать твою, на помощь!

Вагон продолжало корежить, трясти, переворачивать с боку на бок, где-то совсем рядом злобно пыхтел, работал тяжелыми железными челюстями паровоз, из пробитого котла с протяжным свистом выхлестывал горячий пар, все гремело, рвалось, земля отзывалась на эти взрывы стоном и вздрагиваниями.

– Мать твою! – снова выругался один из «бобровых» господ. – На помощь!

Железная дыра, образовавшаяся под Вырубовой, продолжала увеличиваться, от пола отвалился еще один железный, с вылетевшими клепками лист, дыра стала огромной, из нее так же, как и из верхней дыры, с пушечной силой ударил морозный ветер, подхватил несколько тряпок и со свистом уволок в пролом в потолке.

Страха в Вырубовой не было, она пока не понимала, что происходит, – в ней была только боль. Боль да обжигающе красная темнота, в которую она время от времени погружалась, словно в полыхающую топку.

Железнодорожная катастрофа эта, как свидетельствуют историки, была одной из самых тяжелых в тогдашней транспортной России, о причинах ее почему-то не было рассказано – видно, того потребовали законы военного времени, хотя все знали: германских агентов в России пруд пруди, – впрочем, авария эта была подробно исследована специальной технической комиссией, и произошло январское железнодорожное крушение в шести километрах от Санкт-Петербурга.

– Ма-ама! – снова отчаянно, в полную грудь, закричала Вырубова, почувствовав, что ее вместе со скамейкой все-таки втягивает в дыру, ноги фрейлины поволокло по шпалам.

Вырубова ухватилась за бархатную спинку сиденья, окаймленную деревянной планкой, попробовала подтянуться, отодрать от земли ноги.

Под меховые ботинки попал железный костыль, выдранный из шпал, с треском рассадил шнуровку одного ботинка, и левая обнажившаяся нога ее в шерстяном тонком носке ручной вязки запрыгала по шпалам. Вырубова попыталась ее поджать, но это у нее не получилось, вторая нога совершенно не ощущалась, будто ее и не было.

«Может, ее действительно уже нет? – мелькнула тяжелая, одуряющая, от которой сознание становится мутным и чужим, мысль. – Как же жить без ноги? Ничего себе – фрейлина на одной ноге!»

Вырубова знала, что такое больные ноги, – тринадцать лет назад она переболела брюшным тифом, тиф дал ей осложнение на ноги, вены на икрах вздулись, почернели, ступни сделались темными, отечными, несколько лет она передвигалась на костылях. Выходит, снова придется браться за костыли?

Она застонала. Хотя Вырубова продолжала цепляться за бортик бархатной скамейки, руки ее быстро слабели.

Раскуроченные вагоны не могли остановиться, волочились по железнодорожному полотну, давя, калеча людей, раздеваясь на ходу – обшивка слетала с них, как гнилая марля, поезд, угодивший в аварию, тащился по инерции, одолевая гибельное пространство, шипел, скрипел, бухал ударами.

– Ма-ама! – опять закричала Вырубова, не в силах больше сопротивляться, ее неодолимо затягивало в страшную дыру, в мороз, на рельсы.

В вагоне снова