раздался гулкий удар, на него наполз вагон, волочившийся следом, придавил к тендеру паровоза, в боковой пролом полетел уголь – кучу черного, запорошенного снегом топлива вымело из угольного короба, плотным черным пологом накрыло кувыркающийся поезд и белую землю вокруг.

Паровоз неожиданно присел на задние колеса, по-звериному приподнял свою страшную, украшенную двуглавым орлом морду, осветил низкое недоброе небо огромной, словно бельевая корзина, фарой, загудел хрипло, отчаянно, люто и повалился набок, с грохотом вращая свои суставчатые колеса.

Оторвавшийся от него тендер окончательно смял «синий вагон», в котором находилась Вырубова, придавил, буквально сплющил в мясной блин двух или трех человек – в этой каше невозможно было разобрать, сколько людей попало в давильню, некоторое время поезд еще двигался, трещал, скрежетал, громыхал суставами, вагоны громоздились один на другой, ползли в небо, потом все стихло.

Вырубова провалилась в небытие.

Очнулась она от холода. Сквозь разодранную шубу на заснеженные шпалы стекала кровь, спина примерзла к железному листу, срезанному с вагона. Вырубова уже не могла шевелиться, грудь ее что-то сдавило, голова тоже была окровавлена – падая в провал, Вырубова попала головой в железную конструкцию, влетела в нее, в горле булькала соленая жидкость – Вырубова совершенно равнодушно, будто о чем-то постороннем, подумала: «Кровь».

Совсем рядом, отчаянно визжа снегом, пробежал человек, прокричал несколько смятых, искореженных ужасом слов, по земле метнулся луч керосинового фонаря, какими обычно оснащаются стрелочники, и человек исчез.

Вырубова, захлебываясь собственной кровью, застонала. Сглотнула кровь. Ей стало чуть легче.

Попробовала приподнять голову и едва не закричала от боли, голова у нее была прижата металлической балкой. И справа и слева, смешиваясь с подвывами ветра, неслись стоны придавленных железом, искалеченных людей. Вырубова снова сглотнула кровь, стала молиться Богу, просить, чтобы кончина ее не была мучительной. В молитве она опять провалилась в красное клубящееся варево, в одурь. Через несколько минут пришла в себя, потом провал повторился опять.

Придя в себя во второй раз, она поняла, что провалы эти – короткие, в полминуты, в минуту, не больше, иначе бы она замерзла. Днем дворцовый комендант в Царском Селе сообщил ей, что мороз сегодня – двадцать градусов.

Вырубова тогда промолчала, потом вежливо кивнула коменданту – говорить, собственно, нечего было: холод есть холод, тогда словоохотливый комендант – видимо, знал, какое влияние на царя и царицу имеет фрейлина Вырубова, и поэтому хотел поддерживать с ней добрые отношения, ведь мало ли что может случиться в жизни, в России все непрочно – все, кроме царского трона, – добавил:

– Вечером будет минус двадцать пять, а ночью – тридцать.

Эта фраза старого услужливого человека всплыла у нее у мозгу. Вырубова застонала, попробовала проглотить кровяное желе, собравшееся во рту, и чуть не подавилась, выбила желе изо рта себе на грудь, застонала…

Снова стала молиться Богу, чтобы мучения прекратились. Она уже начала замерзать и проваливаться в холодный сон, в какой всегда проваливаются замерзающие люди, когда до нее добрались спасатели. Чьи-то крепкие руки приподняли железную балку, лежавшую у Вырубовой на голове, встревоженный хриплый голос поинтересовался:

– Кто здесь лежит? Живые есть?

– Я-я, – нашла в себе силы ответить Вырубова, – я – живая.

– Фонарь сюда! – прокричал солдат в кубанке, нашедший Вырубову. – Фонарь дайте!

Когда принесли фонарь, оказалось, что это не солдат, а казак из конвойного полка, не раз сопровождавший государя верхом, Вырубова знала форму конвоя.

– Эко вас, барышня, – сочувственно пробормотал казак. – А я с вами знаком… Мы с вами однажды даже разговаривали. – Казак суетился, не зная, как подступиться к Вырубовой – та была завалена железным ломом, какими-то батареями, сорвавшимися с паровозного тендера, чугунными трубами, перекладинами, гнутыми креплениями, труднее всего было высвободить ноги Вырубовой, их целиком накрыло тяжелыми покореженными трубами и рваными железными конструкциями.

– Охо-хо! – охал казак. – Охо!

Он знал, как обращаться с ранеными мужчинами, как стрелять и убивать, как охранять государя, как перерубить на скаку шашкой, выкованной из дамасской стали, шелковый платок, как самому одолевать боль, но не знал, что делать с искалеченной женщиной, заваленной смятым, которое, казалось, невозможно было разодрать, железом.

– Умираю, – простонала Вырубова, в свете фонаря было видно, как из горла у нее, из открытого рта толчками выплескивается кровь.

– Не умирайте, барышня, – испугался казак. – Голубушка, держитесь?

– Я – Вырубова, – простонала фрейлина, – по отцу Танеева… Анна Александровна Вырубова… А как ваша… как твоя фамилия, братец?

– Казак Лихачев я… Ли-ха-чев!

Эту фамилию Вырубова впоследствии занесла в свой дневник. До этой минуты в глаза Вырубовой смотрела смерть, сейчас же, в виде простоватого казака с лихо закрученными (специально на нагретые шпеньки, а кончики – на горелые спички) усами глянула жизнь.

– Ах, дамочка, дамочка, – жалостливо запричитал казак, – как же это все произошло? А?

Вырубова в ответ застонала, на несколько минут снова потеряла сознание. Очнулась от того, что Лихачев, всунувшись головой в какую-то дыру, пытался осветить слабым фонарем темноту и кричал:

– Эй, помоги же мне кто-нибудь! Подсобите человека ослобонить! Человек тут живой… Фрейлина царицы здесь!

На помощь Лихачеву пришел еще один солдат – с тяжелыми, вяло опущенными вниз плечами и могучими, грубыми руками коногона, одетый в шинель железнодорожных войск. Вдвоем они аккуратно освободили ноги Вырубовой. Пока освобождали, Вырубова кричала, несколько раз теряла сознание – ноги у нее были буквально размяты искореженным металлом.

Но хуже было не это – у Вырубовой оказалась сломанной спина. Любое движение заставляло стискивать зубы, из глаз, темных от боли, катились слезы.

Наконец Лихачев с солдатом-железнодорожником освободили ее, выломали в вагоне лакированную, сколоченную из изящных планок дверь, в которую было врезано зеркало, переложили на нее Вырубову и отнесли в будку обходчика, оказавшуюся недалеко от места крушения. И как не снесло эту будку – никому не ведомо. Удивительно: вокруг валяется рваное железо, в нескольких местах земля поднята вместе со снегом, вывернута наизнанку, все сметено, а будка цела.

Вырубова продолжала стонать; когда ее вносили в будку, она находилась без сознания.

– Бесполезно все это, – сказал солдат-железнодорожник своему напарнику, – она скоро отойдет. Напрасно стараемся.

– Ничего в этом мире, друг, не бывает напрасным, – философски отозвался Лихачев, – и тем более – бесполезным.

Когда Вырубова очнулась, казак еще находился в будке, солдат-железнодорожник ушел.

– Казак, а казак, – с трудом позвала Вырубова, в горле у нее что-то продолжало булькать, скрипеть, лицо было окровавленно.

Лихачев как раз смачивал водой из кружки платок, чтобы протереть пострадавший лоб, щеки, убрать сохлую кровь.

– Да, – готовно повернулся он к Вырубовой.

– Позвони, прошу, моим родителям, – попросила Вырубова, – запиши их телефон…

– Да откуда ж я, дамочка, смогу позвонить? Здесь же снега кругом и ни одного жилого дома, и тем более – конторы… Вот только эта будка и есть. – Он топнул ногой по полу. – До Петербурга еще ехать да ехать…

– Все равно позвони. – Вырубова была настойчива. – И государыне позвони…

– Я-я?! Государыне? – Лицо казака