сделалось изумленным от этого предложения, кончики усов у него робко задергались. – Как же я могу звонить государыне? Нет, барышня…

– Ничего, можешь… она – человек простой. Запиши номер ее личного телефона…

– Да у меня и карандаша нет…

– Тогда запомни. – Вырубова с трудом, тщательно выговаривая каждую цифру, продиктовала телефон Александры Федоровны, потом продиктовала домашний телефон отца. – Позвони, пожалуйста. Это тебе и для награды нужно…

– Награды… – Казак хмыкнул, сморщился, словно съел кусок лимона. – Да что мне награда, когда такое несчастье произошло! Вы о себе беспокойтесь, дамочка, не обо мне!

– О себе – поздно, – простонала Вырубова, – Бог за что-то наказал меня.

Она пролежала на двери, на стылом полу будки четыре часа. Солдат-железнодорожник принес откуда-то шинель, накрыл ею Вырубову. В сторожке было хоть и теплее, чем на улице, но все равно пар с гуденьем вылетал изо рта, углы этого убогого домика были обмахрены толстым слоем снега.

Иногда Лихачев либо железнодорожник, приходивший казаку на смену, вытирал Вырубовой окровененный рот, подбородок, шею – Вырубова не могла поднять руки, они также были перебиты, ее рвало кровью, – ругались дружно в ожидании помощи. Помощь запаздывала.

– Умирать у нас хорошо, – говорили они, – жить плохо!

Было слышно, как за стенками сторожки бесится, пьяно похохатывает ветер, в единственное слепое оконце с силой всаживаются пригоршни снега, давит вьюга, стремясь напрочь вынести это хлипкое стекло. Вырубова стонала, иногда захлебывалась, и тогда стон переходил в простудное сипение, в клекот, вырывающийся у нее из горла.

Через два часа дверь сторожки распахнулась, в помещении появилась женщина, похожая на ангела, вся в белом, в роскошной шубе, накинутой поверх халата, спросила у Лихачева:

– А здесь кто лежит?

– Фрейлина!

– Какая фрейлина?

– Фамилии ее не знаю, зовут ее Аней – так она сказала.

Вырубова открыла глаза, увидела бледное, смазанное болью лицо, узнала его – это была молодая княжна Гедройц, старший врач Царскосельского госпиталя. За Гедройц появилась еще одна – Вырубова впоследствии также отметила это у себя в дневнике, – княгиня Орлова, очень бледная и очень испуганная.

– Ы-ы-ы, ы-ы, – засипела Вырубова, – помогите мне!

В следующий миг ее снова вырвало кровью. Орлова достала из кармана лорнетку, приложила к глазам, вгляделась в Вырубову, со слезами воскликнула:

– Боже!

Она побоялась подойти к Вырубовой – Орлова, похоже, вообще смертельно боялась крови.

– Ы-ы-ы!

Гедройц – все-таки врач – была смелее, подошла к раненой, пощупала переломленную кость под глазом – неестественно белую, проткнутую острым сломом кожу насквозь, повернулась к Орловой:

– Боюсь, мы не сумеем ей помочь. Она умирает.

– Какой ужас! – задрожав всем лицом и промокнув глаза платком, воскликнула Орлова.

Женщины, заглянувшие в обходческую будку, скрылись в клубе холода, вползшего в помещение через открытую дверь, следом вышел казак Лихачев, поверивший их приговору, – делать ему здесь уже было нечего, – и Вырубова осталась одна.

О ней словно бы забыли – и точно забыли! За стенами сторожки бегали какие-то люди, раздавался топот, свистки, похожие на свистки дюжих петербургских городовых, носили людей – тех, кто был еще жив, отправляли в больницы, мертвых складывали в грузовые сани – к месту крушения подогнали несколько тяжелых, с высокими деревянными бортами саней, запряженных немецкими битюгами, эти сани принадлежали питерскому моргу, они ездили по всему городу, собирали замерзших побирушек и были хорошо известны столице.

Фыркали моторы нескольких автомобилей – в мороз их не глушили, тех, кто поважнее, познатнее, увозили на машинах.

Вырубова находилась в сознании, кровь, булькавшая внутри, прекратила булькать, фрейлина вновь сплюнула себе на грудь, на обрывки своей роскошной шубы несколько сгустков, затихла, молясь про себя. Она просила Бога, чтобы смерть ее наступила поскорее и была полегче – слишком уж много боли пришлось на долю Вырубовой, чтобы вообще боль, оглушавшая ее еще десять минут назад, не вернулась.

Вскоре в будке скрипнула дверь, на пороге показался генерал с измученным лицом, всмотрелся в темень помещения, позвал:

– Анна Александровна!

Услышав свое имя, Вырубова шевельнулась неловко, застонала, изо рта опять брызнула кровь.

– Ы-ы-ы, – замычала она.

– Господи, голубушка Анна Александровна. – Голос генерала сделался растерянным, он вошел в помещение, за ним – несколько солдат с фонарями. В убогой сторожке сделалось тесно. – Как же это так, Анна Александровна?

– Умираю, – простонала Вырубова.

– Меня к вам послала государыня, – сказал генерал – похоже, он был глуховат и не расслышал того, что произнесла Вырубова, – она обеспокоена, потребовала, чтобы я разыскал вас, Анна Александровна!

– Я умираю, – снова простонала Вырубова, во рту у нее опять что-то булькнуло, сквозь кровь пробился воздух.

– Перенести в теплушку, – скомандовал генерал, фамилия его была Ресин. – Она здесь окончательно замерзнет.

Солдаты подхватили дверь, на которой лежала Вырубова, вытащили фрейлину в прокаленный ветреный воздух морозной январской ночи.

– Который час? – простонала Вырубова. Генерал щелкнул крышкой золотого «лонжина» со светящимися фосфорными стрелками.

– Начало одиннадцатого. Ночь, Анна Александровна, ночь…

Бог не услышал ее молитв, не забрал к себе, хотя она молила его уже и в теплушке, в которой гудели, распространяя сладостный жар, две железные печки-буржуйки, – голос ее не был слышен среди нескольких десятков других голосов – люди, пострадавшие в железнодорожной катастрофе, также просили Бога взять их к себе. Вырубова молила Господа даже в те минуты, когда теряла сознание и погружалась в красное шевелящееся марево, – мысль ее работала и в больной одури.

Очнулась Вырубова в очередной раз от того, что над ней стоял отец и плакал, лицо его было залито слезами, горячие, едкие слезы эти падали Вырубовой на лоб, щеки, подбородок, а наклонившаяся над ней княжна Гедройц совала что-то в рот. Вырубова не сразу поняла, что та пробует влить ей немного коньяка.

Вагон покачивался, под полом очень громко, вызывая ознобную боль, стучали колеса – значит, они куда-то едут… Куда? В Питер или же возвращаются в Царское Село? В Царском Селе был расположен большой госпиталь, где и работала княжна Гедройц.

Колеса застучали сильнее, вагон пьяно заколыхался из стороны в сторону. Вырубова вскрикнула – ее сдвинуло на бок, и тело пробила такая секущая боль, что у нее даже свело мышцы лица. Танеев, морщась и часто стирая ладонью слезы с лица, попросил:

– Нельзя ли ехать потише?

– Нельзя, ваше высокопревосходительство, – кто-то ответил ему, – в поезде – умирающие, нам надо спешить.

Танеев сморщился еще сильнее, так, что лицо его сделалось печеным, жалобным, покачал горько головой и потянулся рукой в дочери:

– Анечка!

Поезд этот, состоявший из нескольких вагонов-теплушек, шел в Царское Село. Хоть и находилась Вырубова без сознания – она зависла где-то между явью и окончательным провалом в никуда, – а услышала и запомнила страшную историю о том, как мученически умер обер-кондуктор. Оберы всегда селятся в «синих вагонах» и обслуживают только знать, пассажиров первого класса: его зажало железными конструкциями так, что железо не смогли разрезать даже автогеном, для этого надо было резать по живому человеку, по страдальцу-оберу. А он, невидимый, застрявший между листами железа и вагонными перекрытиями, словно в