Когда я во главе армии принял первый бой с дикарями прямо в поле в километре от Ворот Иса, я понял, что эта война будет и правда до полного уничтожения. Дикари никогда не сдавались, а наши о пощаде и думать не могли, зная, что их ждет потом. Хорошо, если в плену сначала убьют, а потом только съедят. Чаще происходило в обратном порядке.

Мы потеряли сотню, неудачно попав под массированный обстрел артиллерии из леса. Картечью даже меня задело. Но пластик брони и не на такое рассчитан. Я положил полки в поле и развернул артиллерию. Полчаса и сто сорок пушек не хуже лесорубов поработали. Батарея противника была уничтожена.

Потом была бойня с огромной ордой вооруженных кинжалами и мечами дикарей. И понеслось.

– Первая шеренга – огонь! Вторая – огонь! Третья – огонь! Заряжай! Второй взвод – на позицию! Первая шеренга – огонь!

Офицеры, выдрессированные Игорем, хорошо знали свое дело. Ополченцы и регулярные войска, которых из-под палки регулярно муштровали, тоже не тормозили, даже когда испытывали жуткий ужас.

До рукопашной в том бою дело дошло не сразу. В чистом поле с нами встречаться было верхом безумия. Лучше бы они нас с опушки из луков расстреливали. Я пустил конницу в обход приближающихся орд, и она, лихо нарезая толпу, порционно выдавала врага на ружейный огонь. Я порадовался, что наши потери столь невелики. Но в один момент даже я схватился за излучатель, увидев, что с тыла к батарее подходит огромный отряд тысячи в три. Наученные до автоматизма канониры развернули орудия и за несколько залпов положили все, что перед ними шевелилось. Это было впечатляюще со стороны. Плотность огня не позволила устоять ни одному дикарю.

Потратив несколько часов, мы залили стволы орудий дикарей свинцом и поскидывали их в воду недалекого ручья. Двинулись дальше, предварительно посчитав потери – свои и дикарей. Дикарей, посеченных нашим огнем, оказалось более шести тысяч. Наши потери не доходили и до пяти сотен бойцов. Такая статистика меня радовала. Эх, знал бы я, что будет потом, не радовался бы.

А случилось так, что дикари сменили тактику. Они дождались, пока моя армия углубится в леса в поисках крупных поселений варваров, и тогда показали всю свою мощь. Я плохо помню, как мы две недели, непрерывно отстреливаясь, бродили по лесам. Сколько деревень, поселков, городищ мы сожгли, знали только в моем штабе. Я лично со счета сбился. Дикарям это, конечно, надоело. Злость их была настолько сильной, что не всегда семьи и роды выдерживали наше недалекое присутствие и, вопреки приказам их вождя, в безумстве нападали на наши охранения.

Потом и сам вождь решил нас взять измором, не давая ни одной ночи лагерю отдохнуть от нападений. На пятые бессонные сутки я приказал выходить из леса. Мы просто больше не выдержали бы. Они нас забодали. Они ни днем, ни ночью не давали нам покоя.

Пушки бесполезным грузом двигались в середине армии вместе с обозом. В лесу они оказались настолько бесполезны, что появилась даже идея избавиться от них. Идею забраковали, подумав, что если мы вырвемся на равнину, то тут как раз именно пушки нам помогут.

На восьмой день я заставил подать мне точнейший рапорт о происходящем. Я еле шевелил языком, как и мой помощник, спавший прошлой ночью два часа, а этой – один час. Из армии осталось… десять тысяч. Из них только пять сотен кавалеристов.

Я приказал напрячься всем и как можно быстрее выходить на равнину.

На четырнадцатый день случилось главное побоище. Мы в очередной раз подумали, что дикари наскочат и, получив залп из ружей, отойдут в лес, но я услышал один залп, второй, третий… Вот стрельба приблизилась ко мне… Рука непроизвольно потянулась к оружию, и я только и успел спалить дикаря с топором в руках, когда он оказался передо мной.

А потом нас смяли. Непрекращаемым потоком варвары вливались в наши построения и раздирали их. Я приказал сплотиться вокруг обоза, что мы с горем пополам и сделали. Мы даже развернули орудия в сторону основного удара варваров. Дали залп, валя и своих, и чужих. При звуках орудий наши стали валиться по инструкции на землю, и уже следующие залпы прошли над их головами.

Только мы скинули варваров с одной стороны и выжившие соединились с нами, как дикари навалились с другой. Снова повернули и выдвинули орудия, крикнули «ложись» и дали залп. Одновременно с тем, как мы развернули орудия и выстрелили, с той стороны, что мы только освободили, опять полезли толпы дикарей. Я прямо плюнул с досады. Мы были в полной заднице. И плюс к этому я понимал, что со временем, если не вырвемся, то в ней окажемся уже не в переносном смысле.

Но мы ничего не могли поделать… Огрызаясь в разные стороны и видя, как в лесу исчезают наши товарищи, мы только молились и крепче сжимали оружие. Я посадил батарею одного излучатели, а батарея второго была на исходе. Я уже взялся за мачете левой рукой. Вокруг меня с кошмарной быстротой редели остатки войска под градом отравленных стрел и дротиков. Исчез мой помощник, заваленный телами варваров. Но мы дорого продавали наши жизни. За каждого нашего воина вождь расплачивался тремя своими дикарями. И все равно ряды становились все менее сплоченными, и вдруг я осознал, что мы давно уже обороняемся на большом кургане тел. И нас осталось очень мало. Были ли остальные от нас отсечены, или все погибли, узнать не представлялось возможным. Оскальзываясь и рубя воздух, мы все-таки держались на этом пятачке. На мой испуганный взгляд, нас оставалось меньше тысячи, когда неожиданно нападающие отошли.

Оглядываясь по сторонам, мы смотрели с надеждой друг другу в лица и не могли понять, то ли это все… то ли это только передышка перед следующим натиском.

Мне стало вдруг на все плевать. Я сел на трупы, а потом и упал на них спиной. Мне нельзя плакать, думал я тогда, еле сдерживая слезы. Нас очень мало осталось. Нас осталось до невозможного мало. И если они увидят слезы отчаяния у меня на лице, то нас не останется вообще.

Солнце золотило верхушки деревьев, небо предвещало назавтра теплый и радостный день, и так до невозможности хотелось оказаться где-то очень далеко от этого жуткого места. Так хотелось дожить вечер без очередного нападения на нас. Но мы понимали, что этот день будет нашим последним, если мы не сможем где-либо закрепиться или дойти до своих. Хотя бы до патруля… Даже сотня всадников будет нам огромной подмогой, если учитывать, сколько нас осталось.

Преодолевая головную боль, я поднялся и скомандовал подъем всем остальным. Построив отряд, я не обнаружил ни одного всадника. За полчаса, переформировав отряды и переподчинив их, я приказал раскопать обоз из-под тел. Раскопали. Набрали столько провизии, сколько могли унести на себе, столько пороху и пуль, сколько вмещали тряпичные ранцы за спиной. Потом я приказал всем отойти на триста шагов и, помолившись, поджег пороховую дорожку.

Я бежал, спотыкаясь и падая, прочь от молниеносно летящего огня. Я был уже недалеко от своих, когда прогремел взрыв. Весь наш остаток пороха приказал долго жить и отсалютовал нам летящими по небу окровавленными кусками близлежащих тел.

За нашими спинами пылал лес. Мы уходили прочь и надеялись, что пламя и дым сдержат дикарей хоть на чуть-чуть. К полуночи мы вышли из леса. В чистое поле. Упали на колени и молились каждый своему богу. Что вы удивляетесь? Я тоже молился. Все молились. Все, кто выжил, стали верующими непонятно в кого.