Наргис свалилась в тот самый вечер, когда в колхозном клубе состоялся концерт столичных артистов и у входа в клуб она увидела Дадоджона с Шаддодой. До того мгновения в ее груди еще жила надежда, а в голове рождались самые противоречивые мысли и в конечном счете теснили сомнения, которые заронил визит Мулло Хокироха и то исподволь, а то и открыто старался подогреть отец. Всеми силами гнала от себя Наргис подозрение, что Дадоджон может быть неверным, коварным и подлым. Его оговаривает старший брат, Дадоджон ведь писал, что родня будет против. А отец… отец ненавидит Мулло Хокироха — вот и весь секрет. Она не верит ему. Знает, как будет больно ему, если пойдет наперекор его воле, но что делать? Как побороть себя, свои чувства? Ведь нет силы сильнее любви! Сказал же Хафиз:

Все зданья падут, разрушаясь, и травы на них взрастут,

Лишь зданье любви нетленно, на нем не взрастет бурьян.

В ночь накануне концерта мысли Наргис, повторяясь в тысячный раз, вертелись все по тому же мучительному кругу. И она решила вновь обратиться за советом к поэту. Что-то предскажет великий кудесник на этот раз?

Наргис бесшумно поднялась, засветила лампу, взяла книжку, наугад раскрыла и прочитала:

Не знают сна ни днем ни ночью печальные глаза мои,

Я слезы лью в плену разлуки, в слезах горюю, как свеча.

Мое терпенье перережут, как нитку, ножницы тоски,

А может быть, в огне погибну, горя впустую, как свеча.

Наргис была потрясена. Господи, как точно! Прямо про нее. Попробуй после этого не стать суеверной. Она, конечно, понимает, что поэт хорошо знал человеческую душу и человеческие чувства, не всегда подвластные разуму. Может быть, даже пережил нечто подобное. Поэтому Наргис нашла в себе силы сбросить оцепенение, не поддалась мистическому, парализующему страху, который стал было заползать червячком в сердце, а решила встретиться с Дадоджоном возле клуба и, презрев обычаи, разорвав их путы, поговорить с ним откровенно и начистоту.

Утром Наргис сказала отцу:

— Вы простите меня, папочка, но если он придет на концерт, я подойду к нему и все узнаю от него самого. Простите и поймите.

Она не назвала имени Дадоджона, да и не было необходимости: Бобо Амон знал, что ни о ком другом дочь и думать не станет. Он покачал головой и глухо произнес:

— Бога не боишься — людей постесняйся.

— А вы сами, если стоите за себя или боретесь за правду, кого-нибудь стесняетесь или боитесь? — сказала Наргис, не отводя взора, и голос ее зазвенел, как звенел он прежде, когда она была весела, не знала страданий и жила радостными мечтами.

Что мог сказать Бобо Амон в ответ? Он только пожал плечами. «Что ж, пройди через это, убедись сама, каков он!» — подумал Бобо Амон. О, если бы он знал, что ее ожидает!..

Когда Наргис увидела Дадоджона с Шаддодой, бесстыдно веселых, хохочущих, взявшихся за руки, она поняла, что ее надежды рухнули, пошли прахом, что, отгоняя сомнения, она тешила себя иллюзиями. Дадоджон, которого она безумно любила и ждала четыре долгих года войны и еще целый год после, и вправду вернулся совсем другим человеком, вероломным, бесчестным, мерзким и низким. Наргис нашла в себе силы назвать его подлецом и добежать до дома, но едва переступила порог, как помертвела и потеряла сознание.

С тех пор пошел двенадцатый день, и ей становилось все хуже и хуже. На вторые сутки болезни грудь и шея Наргис покрылись красноватой сыпью, которая набухала и лопалась, превращаясь в гнойные язвочки. Районный врач сказал, что это от нервного потрясения, прописал таблетки, микстуру и мази. Бобо Амон раздобыл и принес все лекарства, однако они только свели сыпь и язвы, а Наргис по-прежнему металась в горячечном бреду или лежала без чувств. Тогда Бобо Амон обратился к кишлачному табибу и к кишлачным старухам, которые пообещали устроить бахшибони — обряд изгнания злых духов. Но табиб дал понять, что там, где будут старухи, не будет его, ибо всевышний, если пожелает смилостивиться, удовлетворится и его молитвами: просто-напросто не хотел делиться возможным заработком. Бобо Амон платил ему за каждый визит по червонцу, хотя он ничем не помог и не мог помочь.

В эти тяжелые дни двери дома Бобо Амона не закрывались, постоянно наведывались люди, которым было искренне жаль Наргис, ее подруги почти не уходили из дома. Каждое утро и каждый вечер забегала на десять-пятнадцать минут и тетушка Нодира, раза два или три вместе с нею приходил секретарь партячейки Сангинов.

Вчера тетушка Нодира побывала у первого секретаря райкома партии Аминджона Рахимова и с его помощью добилась вызова врача из Сталинабада. Самолет должен был прилететь около одиннадцати часов дня. Тетушка Нодира сама поехала в аэропорт, встретила доктора, прилетевшего вместе с медсестрой, и привела их к кузнецу вскоре после того, как Бобо Амон проводил табиба, и Наргис, приоткрыв глаза, вспомнила Дадоджона.

Пожилой, седовласый врач, войдя в комнату, нахмурился и сердито попросил подруг и самого Бобо Амона «очистить помещение». Бобо Амон удивленно посмотрел на тетушку Нодиру. Председательница молча, одним взглядом сказала, что надо выйти. Несчастный отец, всхлипнув, выбежал во двор. Яркое солнце ослепило его, он почувствовал резь в глазах. Голову словно сдавило железным обручем, во рту пересохло. Бобо Амон провел шершавым языком по губам, и это увидела Гульнор. Она сбегала на кухню, принесла чашку с холодной водой, старик жадно выпил и немного пришел в себя. Гульнор сказала:

— Ничего, дядюшка, все будет хорошо. Доктор из Сталинабада обязательно вылечит мою подругу.

— Дай бог, дай бог! — проговорил Бобо Амон, вновь прослезившись.

Примерно через полчаса врач, медсестра и остававшаяся с ними тетушка Нодира вышли из комнаты. Тетушка Нодира хмурила брови, медсестра не поднимала глаз. Врач спросил, где можно вымыть руки, и лишь после того, как Бобо Амон полил ему из офтобы, а Гульнор подала полотенце, он посмотрел на несчастного отца и сказал:

— Мы сделали все, что в наших силах. Остальное зависит от организма вашей дочери. Посмотрим, если не будет улучшения, увезем ее с собою в больницу.

— В больницу? — глаза Бобо Амона полезли на лоб. — Нет-нет! Я не расстанусь с Наргис!

— Если надо, придется! — сказала тетушка Нодира. — Пошлем.

— Она глянула на кузнеца. — Вы тоже поедете…

— О горе, горе! Что за черные дни?.. — запричитал, ударяя себя кулаками по голове, Бобо Амон.

Врач велел медсестре