Моя Наргис под землей. О, горе! О, беда! О, несчастье!.. — Дадоджон стал колотить себя по голове, и слезы хлынули из его глаз, он заплакал навзрыд.

Туйчи подумал, что после рыданий наступит облегчение, и решил подождать. Но Дадоджон не успокаивался и продолжал голосить, выворачивая душу Туйчи, который и сам был потрясен смертью Наргис и до сих пор не пришел в себя. Он раскаивался в том, что сказал Дадоджону, потому что понял: Дадоджон безумно любит Наргис, ее смерть для него жестокий, страшный удар.

Но как успокоить его? Туйчи кусал губы и, чувствуя, что еще немного — и он тоже расплачется, схватил Дадоджона за плечи и резко встряхнул.

— Заткнитесь! — воскликнул он. — Стыдно! Приедем в кишлак, там орите сколько хотите!

Должно быть, эта грубость подействовала, а может, иссякли силы и слезы, во всяком случае Дадоджон захлебнулся в последнем крике и умолк. Он впал в транс, не мог ни говорить, ни думать.

Туйчи погнал машину. Близ кишлака он спросил:

— К ака Мулло подвезти?

Дадоджон вздрогнул.

— А? Что? — уставился он на Туйчи испуганным взором.

— Домой пойдете?

Дадоджон ответил не сразу. «Ака Мулло», «дом» — он не воспринимал эти слова. Он видел перед собой только Наргис.

— На кладбище, — глухо вымолвил он наконец.

По пыльной проселочной дороге понеслась машина к холму, на склонах которого было сельское кладбище.

Наргис похоронили внизу, у самого подножья, близ одинокой плакучей ивы. Как только Дадоджон увидел свеженасыпанный холмик, он бросился к нему и упал на него, раскинув руки, будто обнял, и стал исступленно целовать землю и опять причитать. Утешать его было бесполезно. Туйчи и сам не сдержал слез. Но ему еще предстояло работать, его ждали у колхозного склада. Выплакавшись, он выждал несколько минут, а потом опустился на корточки, тронул Дадоджона за плечо и сказал:

— Будет, акаджон, хватит убиваться, ничем не помочь… Слышите, хватит! Поедем. Вставайте, акаджон, мне пора…

Дадоджон поднял голову.

— Ты иди, дорогой, иди, не жди меня, — сказал он. — Я знаю дорогу… Оставь меня…

Туйчи тихо удалился. То, что Дадоджон так безумно, подобно Меджнуну[38], любит Наргис, было для него открытием. В вечер концерта, когда приезжали артисты из столицы, он видел Дадоджона с Марджоной, до него дошли слухи, что Дадоджону сосватали сестру прокурора. Вот и верь теперь слухам! Кроме отца и Гульнор, близкой подруги Наргис, никто не горевал так, как горюет сейчас Дадоджон…

На въезде в кишлак Туйчи увидел Бобо Амона, который направлялся на кладбище с охапкой роз.

— Что, сынок, оттуда едешь? — произнес старик тихим, болезненным голосом. — Ты тоже горюешь, как я?

— Да, и мне больно, — вздохнул Туйчи и прибавил: — А ака Дадоджон убивается…

— Кто? — вздрогнул Бобо Амон.

— Ака Дадоджон. Я встретил его на станции. Он ничего не знал про Наргис, а как услышал — чуть с ума не сошел. Я оставил его на кладбище.

— Дурак! — гневно рявкнул Бобо Амон. — Убийцу моей дочери оставил на ее могиле! Подлец, он и после смерти не дает ей покоя!

Прокричав это, Бобо Амон побежал в сторону кладбища, теряя на ходу цветы. Ярко-красные розы казались на сером слое проселочной пыли пятнами крови.

Туйчи вконец растерялся. Что же делать? Бежать за Бобо Амоном на кладбище? Ехать разгружать машину? Сообщить о приезде Дадоджона Мулло Хокироху?

Он посмотрел на солнце — скоро закат! Времени в обрез, надо сдать зерно на склад, пообедать, потом загрузиться продуктами для чабанов и ехать на пастбище, в Дашти Юрмон, постараться успеть туда до темноты.

Туйчи сел за руль и погнал машину в кишлак.

А на кладбище рыдал и стенал Дадоджон, каясь, изливал боль своего сердца Наргис:

— Я-то был дураком, бестолковым ослом, подлым трусом, я робел и немел, но ты почему поступила так? Почему ты отвернулась от меня, зачем покинула? Почему не спросила меня самого? Ты обиделась, посчитала, что я подлец и лжец, но если бы ты знала, как я мучился и страдал!.. Ведь прежде ты понимала меня, кто же заставил тебя сомневаться во мне, кто заронил в твоем сердце ревность, кто заставил забыть меня, кто, кто, кто?.. О, Наргис, боже, Наргис!.. Отзовись, милая, откликнись! Возьми меня к себе. Не хочу жить, не хочу! Что мне делать без тебя в этом мире? Господи, если ты есть, услышь меня, соедини с Наргис, убей, возьми мою душу, возьми-и-и!..

Бобо Амон, который подбежал к могиле, задыхаясь от ярости, услышав этот вопль, опешил. Цветы упали к его ногам. Дадоджон продолжал голосить и звать Наргис, убеждать ее в своей любви и преданности, а Бобо Амон стоял над ним, разинув рот, ошеломленный… нет, не состоянием Дадоджона, а мыслью о его кощунстве.

— Ублюдок! — закричал он, когда голос вернулся к нему. — Прочь отсюда, прочь! Чтоб духа твоего вонючего здесь не было! Убью!

Он рывком оторвал Дадоджона от святой могилы дочери и, схватив одной рукой за шиворот, второй замахнулся, но не ударил, потому что Дадоджон произнес:

— Убейте! Убейте, отец! Убейте!!

Бобо Амон отпустил его и отступил на шаг. Дадоджон рухнул на колени, протянул к нему руки.

— Сделайте доброе дело, отец, — убейте. Я не хочу жить, нет мне жизни без Наргис, умоляю — убейте.

Плечи Бобо Амона опустились, голова упала на грудь, он сгорбился, от его гнева не осталось и следа. Он простонал: «Девочка моя, Наргис!» — и грудью упал на могилу, затрясся в рыданиях. Дадоджон бросился рядом с ним.

Двое мужчин, повидавших немало страданий, один за короткую, второй за долгую жизнь, два несчастных, обделенных судьбой человека, чужие друг другу, они обильно полили горючими слезами могильный холмик, ставший обителью той, которая могла породнить их и быть счастьем и радостью одного и другого.

А потом, когда уже не стало сил плакать, они сидели рядом, плечо к плечу, и долго молчали, и лишь спустя много времени Бобо Амон, не поднимая глаз и словно бы ни к кому не обращаясь, тихо промолвил:

— Ты правда любил Наргис?

Дадоджон кивнул головой.

— А он… твой брат… приходил ко мне… он говорил… — Слова давались Бобо Амону с трудом. Но он все-таки рассказал, как чернил Дадоджона Мулло Хокирох.

— Так вот оно что! — воскликнул Дадоджон. — Он оболгал меня, оклеветал! Он был против Наргис, но я бы наплевал на него. Я ведь писал ей об этом, писал! О боже!..

Бобо Амон хотел что-то сказать, но в последний миг передумал. Опять потянулось молчание, и снова его нарушил Бобо Амон:

— А почему ты ходил с